История одного супружества - Эндрю Шон Грир Страница 41

– Перли, я рассказал тебе правду, – сказал он наконец. – Давай на этом остановимся. Меня отправили в лагерь. Это было давно.

Но я не унималась:

– Ты как-то оттуда вышел. И приехал сюда.

– Я уже говорил тебе, что это был за госпиталь.

– Значит, ты не симулировал?

Он обернулся на меня.

– Сумасшествие?

– Да.

Базз стоял, положив руки на бедра, и ветер полоскал полы его рубашки.

– В Индии я был в храме, где монахи питались одним солнечным светом. Думаю, разок в день они пили бульон, но сами говорили, что ничего, кроме солнца и воздуха. От этого, по их словам, у них были видения. Они отрешались от иллюзий нашего мира. – Я ничего не понимала. – Ты когда-нибудь достигала предела своего рассудка? Голодала когда-нибудь?

– Мои родители старались как могли, – рассердилась я. – Времена были трудные.

– Знай, что я дошел до этого предела. Я не симулировал. То, что случилось в войну, случилось со всеми нами, я и пытаюсь предотвратить. То, из-за чего я оказался в том госпитале, то одиночество. Не знаю, как еще объяснить. И я снова ощутил это в холостяцкой квартире, над которой ты смеялась, где была всего одна конфорка и не было выхода. Я думал, что забыл Холланда, ведь прошли годы. А затем снова это ощутил. Я бы не стал этого делать, не стал тебя мучить, если бы знал другой способ.

– Лагерь свел тебя… – я не могла заставить себя произнести «с ума».

– Не лагерь. Из лагеря я сумел выбраться.

Ему помогли вырваться два приходящих доктора. Они были словно два медика, приехавших в городок на фронтире, – один высокий с редкой бородкой, другой низенький и улыбчивый. Один был из Испании. Они появились в конце рабочего дня, и небо простиралось над ними, как скелет огромной птицы, выкрашенный в розовый закатным солнцем, и усталый начальник-квакер объявил, что они ищут здоровых добровольцев для медицинского исследования. Такое бывало время от времени: кто-то вызывался добровольно носить зараженную вшами одежду и испытывать инсектициды, кто-то ел фекалии для изучения гепатита, кто-то месяц жил при нуле градусов – смысл всего этого был в том, чтобы делать хоть что-нибудь и хоть чего-нибудь стоить в воюющем мире. А эти два доктора просто раздали листовку со словами: «Согласен поголодать, чтобы их лучше кормили?»

«У вас слабый ум?» – спросил Базза испанец в холодной металлической комнате, и тот покачал головой. «У вас усталое сердце?» – и он снова покачал головой. Казалось нелепым, что таковы требования для участия в исследовании, и только потом Базз понял, что доктор плохо говорил по-английски.

Базз сказал, что покинул лагерь и отправился в Миннесоту. Поезд сбил его с толку: по вагону-ресторану носились студентки в свитерах и истошно хохотали, а после них набежали студенты. Были и странные попутчики вроде мужчины, державшего на соседнем сиденье гигантскую виолончель, и еще одного – стоявшего между вагонов и крутившего самокрутки с помощью пластмассовой машинки, – этот с улыбкой предложил ему угоститься. Поезд оказался изобильным миром, другими словами – городом, однако на каждой станции висели плакаты, напоминающие пассажирам: «Так ли уж необходима эта поездка? Берегите топливо для наших парней. Совмещайте поездки или обходитесь без них». Но в Миннеаполисе, кажется, никто себя не ограничивал по сравнению с теми местами, откуда приехал Базз.

Лаборатория гигиены располагалась в университете, в комнатушках с ярко-зелеными стенами. Там он и встретился с другими участниками эксперимента. И сразу принялся оценивать других – мол, хорошо ли они смогут приспособиться. Позднее все узнали, что первые впечатления ничего не значат – ни крепкое рукопожатие, ни уверенная улыбка, ни здоровый аппетит, ни даже опыт бедности и недоедания. Никто не смог предсказать, кого испытание сломает.

Они жили в чем-то вроде общежития, где стены были выкрашены в тот же цвет, что в лабораториях. Там был холл, где они курили, читали журналы или готовились к занятиям – им разрешалось ходить на лекции, – и не было ни замков на дверях, ни охраны. Эта часть жизни отказчика была позади. Стоял ноябрь, они были в Миннесоте, но Баззу и остальным свобода казалась первой весточкой весны.

Времени у них было не очень много: занятия языками занимали двадцать четыре часа в неделю – предполагалось, что их потом могут послать за границу работать в лагерях беженцев. Они выполняли разную черную работу, не такую унизительную, как в лагерях, – стирали и чистили картошку, – а Базз учился бизнесу и взял курс по литературе. Он впервые попал в университетскую аудиторию. Переживая, что ему здесь не место, он садился в заднем ряду, чтобы, если его попросят уйти, сделать это быстро и без конфуза. «Было странно видеть таких спокойных и свободных молодых людей», – сказал Базз. Они внимательно следили за ходом войны, и некоторые исчезали, уходили на фронт, но почти никто не чувствовал неловкости от того, что просто живет и читает Чосера, когда мир горит в огне. Базз чувствовал, что очень далек от них.

А эксперимент поначалу не требовал вовсе никаких усилий. Они должны были проходить двадцать две мили в неделю, походы в столовую составляли две мили, плюс спорт или катание на коньках, которыми они могли заниматься в свое удовольствие. Долгое время они ели столько, сколько требовалось мужчине. Кормили лучше, чем в лагере, по крайней мере разнообразнее, чем ветчина «спам» и ежевечерние яблоки. Примерно через три месяца доктора сказали, что контрольный период завершен, и теперь у них будет новый режим. Базз ждал этого с нетерпением. Он не мог убивать людей, оказался неспособен выжить в лагере. Наконец-то здесь он сыграет свою роль.

Он не знал,