Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 44

– Не тронь! – угрюмо сказал Трофим.

– Всех их... всех велено! – кричал озверевший Гарусов.

Трофим отшвырнул его и развязал Софонтия.

– Ну, Яшка, и ты поплатишься, – сказал Макаров.

Гарусов, отлежавшись, пошёл к воеводе, которого ублажала Зинаида.

Кто тут? – вяло спросил воевода, проснувшийся от хлопка двери.

– Алёшка бунтует... Пороть отказался.

– Повесить! – не долго думая, приказал воевода.

– Как повесить? На чём? – ошалел сотник.

– На чём вешают? – усмехнулась Зинаида. – Ясно, на перекладине.

Алёшка до Гарусова был её возлюбленным, но узнав, что Зинаида не девка, жениться не захотел. Женился на казачке, с которой Зинаида когда-то дружила. «Вот уж повоет Анфиска!» – мстительно ухмыльнулась она.

– Так, – кивнул воевода, едва ли соображая, что говорит, – на перекладине.

– Кто ж его вешать будет? – растерялся от его жестокости сотник. – Других-то палачей в городе нет.

– Сам и повесишь, – вовремя подсказала Зинаида.

– Брусишь, дурра! Я сотник, не палач.

– Петлю на шею накинуть большого ума не надо.

– Так, – снова кивнул воевода.

– Да не умею я, Пётр Петрович! – изменился в лице Гарусов. И так знал, что в городе его не любят. А за эту казнь кинут под лёд или придушат где-нибудь в тайге. – Уволь, воевода-батюшка!

Молчать! – рявкнул воевода, у которого снова начался мучительный приступ, и пинком вышиб сотника вон.

Была тишина, и лес за рекою неспешно обдумывал свои думы, над ним висело красное солнце. Оно закатывалось, совсем ненадолго явившись людям в этот короткий зимний день. Может, потому и закатывалось, что стыдилось опозоренного и опозорившего себя сотника. Душа его болела. И всё, что казалось кода-то устойчивым и надёжным, вдруг рухнуло.

Сотник брёл по острогу, ощущая, что земля стала вдруг тесной и ему некуда скрыться от глаз людских. Снег был красным от крови. И сотнику сделалось страшно от того, что он натворил и что ему предстояло. «Он палач... худой человечишка...» – стал утешать себя сотник, хотя в глубине души сознавал, что Алёшка человек подневольный. Но выбора у него не было, и, вернувшись, он послал двух работников ставить на площади виселицу.

Два дня и две ночи шёл снег. На третий день грянул мороз при ясном, обведённом венцом солнце. И небо голубизной текло, а на головы продрогших, измученных казаков падали серебряные искорки. Твердел вчера ещё пушистый снег, играли в золотистом мареве весёлые, ставшие невесомыми листвянки и сосны, накрывшись прозрачным нежно-розовым покрывалом. Ближняя ель, которую не доставали солнечные лучи, хмурилась, гнула к пепелищу тёмно-зелёные лапы. Вершина её взметнулась в ясную синеву, тянула ветви свои к солнцу, ликовала. Вот так и человек: глаза полны солнцем, а тело болит, руки-ноги озноблены, чернеют...

Филипп, стукнувшись головою о нижний сук, испуганно вздрогнул. Вниз глухо ухнула снежная лавина, запорошив весь белый свет. Но вот снег опал, и снова тишина в лесу, чистота в выстуженном сине-золотом небе. Заря стекала за кромку леса.

– Околеем тут как псы бездомные, – отряхивая шапку от снега, вздохнул Филипп.

– Не помирай раньше смерти, – беспечно отмахнулся Володей, поводя озябшими плечами: не пора ли вернуться. И тут же мелькнуло жутковатое опасение: вдруг река стала... Как тогда? Ни лыж, ни тёплой одежды. Идти берегом, вязнуть в снегу? Верная гибель. Знал Исай, кого оставлять. Не было и, наверно, никогда не будет мира между Гарусовыми и Отласами. «Но ежели выживу...» – Володей скрипнул зубами, оглянулся: не слышал ли кто? Но уныние сейчас – верная гибель. И потому голову надо держать высоко. Ну а если придётся помирать, то помирать весело, как отец, как Гаврила, только сейчас Володею не до смерти. Нужно отыскать туфанов. Они помогут, дадут лыжи, пищей снабдят. Не может Егор, с которым Володей побратался, бросить посреди незнакомого леса трёх беззащитных людей.

– Раньше-позже... всё одно смерть, – угрюмо потупясь, сказал Любим, сам ещё недавно настаивавший во что бы то ни стало догнать туфанов.

– Любимко! – изумился Володей, ощущая, как вдоль хребта сползает противная дрожь. Шутка ли: двое суток под снегом дрогли. Нодья с одного боку ещё тлела. Теперь такой мороз начнётся – камни застонут. А казаки в лёгких одеждах. – Ты ли это? – добавив неискреннего изумления, покачал головой Володей.

– Чо, не узнал? Он самый, я... – морщась, словно от зубной боли, огрызнулся Любим. Володеева упрёка стыдился. Сам заманил в эту глушь, рвался в эту глушь, рвался к Милке. – Вот сгинем тут-никто костей не найдёт. Разве что росомаха аль волки...

– А ты отца своего вспомни, – приплясывая и натужно растягивая в улыбке закоченевшие синие губы, внушал Володей. – Аль моего. Мой на Оймяконе с Елисеем Рожей неделю в снегу отлёживался. Зато первым из русских там побывал. А твой Колымы достиг первый. Мы чо, отцов наших чуже? Одной крови, брат! Стало быть, выдюжим! – Володей обхватил друга, затормошил. Упали в снег, побарахтались. Снова схватились...

Устало улыбался Филипп, завидуя их неистраченному душевному здоровью. Наломав сушняку, разрыл гаснущий костёр, дунул на угли.