Валентин Свенцицкий - Избранное Страница 45

– Это верно. Христос чувствуется сильнее и ярче, – говорил Николай Эдуардович, – настолько же, насколько сильнее и ярче жизнь по сравнению со смертью. Смерть и жизнь – вот чем всего лучше подчеркивается разница существа Христа и Антихриста.

Я вздрогнул при этих словах от неожиданно-ревнивого чувства. Он – и вдруг произносит слово «смерть».

– Да, это поразительно верно, – быстро подхватил я, подделываясь под его тон, – именно жизнь и смерть. Смерть – это самая суть, самый основной корень Антихриста. В пророчестве о победе Христа над смертью уже содержится пророчество и о победе над Антихристом…

Мы оба замолчали и задумались. Впрочем, я ни о чем не думал, так только, мину сделал. Я наблюдал

Николая Эдуардовича. Так, должно быть, звери наблюдают людей.

В нем что-то происходило, я видел это.

– Да, – словно решив что-то, проговорил он, – это так. И вот, при мысли о катакомбах и об их роли в борьбе с Антихристом, – снова начал он, – все наши мысли об организации принимают совершенно особый оборот. Организация будет чисто внешним условием, посредством которого христиане будут узнавать друг друга. Но при этом постепенно будет образовываться религиозный центр внутри организации, который создаст новые катакомбы. Вот по этому поводу мне тоже хотелось бы поговорить очень серьезно. Видишь ли, к Церкви, к реформе ее нужно подходить с чистыми руками. Понимаешь, что я хочу сказать? Не то чтобы там теоретически признать себя грешным, признать необходимость покаяния. Нет, нужно действительно сознать грех, действительно покаяться. Понимаешь, смиренно покаяться, до конца. И уж все тогда по-новому! У меня иногда бывает ужасное, прямо ужасное – я не преувеличиваю – чувство греховности. Такое жгучее, особенное совсем чувство. Тебе это, наверно, знакомо. Не своей только греховности, нет – греховности вообще. И тогда всем существом своим понимаешь, как еще сильно зло, и чувствуешь, что все оно увеличивается в своей силе.

Он помолчал и шепотом повторил:

– Мы страшно греховны…

И я заметил, что на глазах его блеснули слезы.

Я начинал испытывать растерянность и беспокойство. Мне хотелось презрительно, даже злобно оттолкнуть в душе все, что он говорил. Но вместо этого я чувствовал, что выслушиваю все, как уличенный школьник.

Мне было противно и жутко.

– Ведь, в конце концов, различие Добра и Зла устанавливается не философией, – продолжал Николай Эдуардович. – Может быть, ум человеческий никогда ничего окончательного здесь не найдет. Но кто хоть раз почувствует разницу между сладким и горьким, тому никаких «теоретических» доказательств не надо, что это не одно и то же. Кто хоть раз сознает грех, не как отвлеченное нарушение заповеди, а как нечто органически недопустимое, другой природы, тому никто никогда не докажет, что Добро и Зло выдумали люди. Вот почему так поверхностны и бесплодны все эти «сомненья», пока они в области теоретических препирательств. Тут на половину фразерства. Уж коли сомневаться, коли уж такой трудный путь предназначен, так сомневайся самым страшным сомненьем: потеряй чувство этого различия, усумнись душой!

Здесь я не выдержал своей роли. Я почти выдал себя. Будь на его месте кто-нибудь другой, может быть, он понял бы все.

Последние слова Николая Эдуардовича были так неожиданны, так касались меня, были почти вызовом мне, что я потерял самообладание.

Как! потерять чувство Добра и Зла, какой-то там путь! Не к Христу ли уж!

Это было слишком.

Я быстро встал с дивана и, очутившись почти лицом к лицу с Николаем Эдуардовичем, грозно смотря ему в глаза, проговорил:

– Это неправда… это никакой не путь… здесь власть Антихриста!..

На лице моем дрожал каждый мускул. Я резко повернулся, подошел к окну и, прижавшись лбом к стеклу, стал смотреть на мокрые тротуары.

– Ты прости меня… лучше не будем об этом, – проговорил я сквозь зубы.

Николай Эдуардович подошел ко мне сзади, взял за плечи и, повертывая меня к себе, ласково поцеловал в лоб.

Я уж остыл, не сопротивлялся. Мне как-то сразу стало «все равно».

Ясно было, что он опять все понял по-своему и, уж конечно, в хорошую для меня сторону.

Да, воистину дана будет ему власть вести войну со святыми и победить их!

И вот я опять один. В комнате почти темно. Только с улицы мутный свет фонаря падает туманным пятном на стену. Угол, где стоит высокий деревянный крест, кажется таким черным-черным.

Снова та же пустота, одиночество, ненужность.

«Господи, что же такое „я“? Слабый, полумертвый уродец? К чему же я в этой вселенной, для кого я?»

«Катакомбы… Антихрист… возрождение… Добро и Зло…» Я бессвязно, одно за другим, повторял эти слова. Но и они были так же пусты, не нужны, как и все в моей душе.

Я машинально подошел к кресту и взялся за него одной рукою.

Прямо перед моими глазами был лик Христа, бледный и в темноте так похожий на покойника…

– Мертвец! Ведь и Ты мертвец?…

И вдруг, не сознавая, что это такое происходит, я встал на колени перед крестом и поцеловал подножие его. Снова встал и стал медленно один за другим класть земные поклоны.

Не подумайте, ради Бога, что во мне в это время шла какая-нибудь «борьба», какие-нибудь сложные «религиозные процессы». Ничего подобного. Наоборот, я в этом как-то совсем не участвовал и с какой-то поразительной объективностью смотрел на самого себя. Сознание мое ухватывало все до мельчайшей подробности.

… Я в углу… Зачем-то встаю на колени… пол такой холодный… башмак один неприятно скрипит… Как все нелепо! И зачем я это проделываю? Ведь это же игра – для кого она?

Но я не мог удержаться и все крестился, все целовал крест и прижимался лбом к холодному полу.

Снова я посмотрел на образ. Какое-то странное чувство пробежало во мне. Что это?… Не то воспоминание какое-то, не то просто так жутко стало.

Я остановился на минуту и, почти касаясь губами своими образа, сказал вслух:

– Господи, я знаю, что не верю, не могу поверить. Ты знаешь, какой я. Спаси меня, спаси меня. Ты все можешь простить. Не могу быть другим, а все-таки прости: ведь Ты один у меня, куда я пойду…

Холодно было, тихо кругом. Усталый, брошенный, никому не нужный, я сел на постель и стал думать.

Впрочем, я не столько думал, сколько бессвязно вспоминал.

И вдруг одно далекое воспоминание особенно ярко и неотступно встало предо мною.

Мне было лет шесть. Я спал с бабушкой. Комната была низенькая и всегда жарко-жарко натопленная.

Я проснулся среди ночи. В углу висело много икон. Лампадка особенно ярко освещала икону Воскресения Христова. Икона была старинная и очень уродливая, особенно один воин. Он стоял на коленях, странно дугой изогнув спину и схватившись обеими руками за шею.

Бабушка спала крепко. Я долго, внимательно смотрел на воина. Вдруг внезапный острый страх пронизал меня. Я боялся дышать. И вот мне стало казаться, что сейчас откуда-то с потолка спустится большой черный паук и укусит бабушку. Ошеломленный этою мыслью, на несколько мгновений я застыл без движения, но не выдержал и со страшным криком бросился обнимать бабушку.

Воспоминанье это словно толкнуло меня. Я быстро встал с постели и снова подошел к кресту.

Мне молиться хотелось. Да, да, молиться Тому, Кому не верил, Кого я не знал.

Нелепо – но это так!

Зрелище, должно быть, было! Антихрист на молитве!

Я так жалок был себе, так хотелось мне плакать, рассказать кому-нибудь все-все, до самого дна души; помощи просить, прощенья просить. И вот я упал пред крестом, жалкий Антихрист, мертвец, урод, развратник, обманщик, сумасшедший, дегенерат…

ну еще что там? Да, я упал и, валяясь на полу, целуя и пол, и крест, бессвязно говорил Ему, распятому мертвецу, говорил о всех грехах своих!

– Господи Боже мой, помилуй мя грешного, помилуй мя… Да, да, развратил Марфу, издевался над Верочкой, всех надувал, как подлец, как мошенник, ходячий труп. Антихрист. Но Ты Христос мой, Бог мой, прости меня, спаси меня! Не могу я людей любить… не могу…

Все это я говорил искренно, по-настоящему плача, клянусь в этом. И в то же время, откуда-то из беспросветной глуби, все же продолжая наблюдать за самим собою. Как я дико трусил тогда, что вдруг и в самом деле Христос что-нибудь скажет мне!

Напрасная боязнь! Христос молчал и преблагополучно висел на кресте.

Я тихо отошел прочь и, повернувшись к Нему, как к живому, внятно проговорил:

– Аминь!..

V

Видение

Что я, собственно, хотел сказать словом «аминь»? Не знаю, право. Во всяком случае, здесь было желание выразить что-то окончательное.

Но, увы, этим диким вечером мои молитвенные «приступы» не кончились.

Весь следующий день я находился в странном и довольно неожиданном для меня возбужденном состоянии. Я чего-то ждал. В этом ожидании не было ничего определенного, но какая-то глубокая и твердая уверенность, что ждать есть чего.

Вечером, первый раз за целый месяц, я вышел на улицу. Я чувствовал себя как после тяжелой болезни. Свежий осенний воздух дурманил меня. Уличный шум казался особенно резким и вызывающим.