Валентин Свенцицкий - Избранное Страница 46

Вечером, первый раз за целый месяц, я вышел на улицу. Я чувствовал себя как после тяжелой болезни. Свежий осенний воздух дурманил меня. Уличный шум казался особенно резким и вызывающим.

Мертвецы под именем «прохожих», по обыкновению, куда-то спешили.

Как это они могли остаться совсем такими после всего того, что со мной случилось!

Меня сразу поразило одно обстоятельство: церкви возбуждали во мне совершенно особенное внимание. Раньше я никогда так не смотрел на них – должно быть, поэтому и не замечал, что их такая масса. Я гулял не больше получаса и уже заметил пять-шесть церквей и часовен.

Шла какая-то служба. Через решетчатые окна я видел красные огоньки восковых свечей. Молились.

Больше всего, кажется, поражали меня не самые церкви, а прохожие, которые останавливались перед ними и тут же, на уличной трескотне, крестились и клали поклоны.

Нелепо, но должен признаться, что около одной церкви я также снял шляпу и перекрестился. Зачем? Просто так, посмотреть, как это выйдет. Я оглянулся на прохожих. Они ничего, как будто бы так и быть должно: шел человек мимо церкви и перекрестился. Набожный, мол, должно быть, из купцов или из духовных!..

Мертвецы, мертвецы! Так, прикидываетесь только живыми, на тридцать лет прикидываетесь, а потом разом бух в яму, и сразу обнаружится истинная «природа» каждого.

И тут почему-то я вспомнил о мощах.

Я раньше никогда как-то о них не думал. Мощи! Что это такое? Просто грубый обман или какой-нибудь «закон природы»: тело не разрушается от каких-нибудь своеобразных физических условий?

Нет, я хотел бы сгнить! Уж лучше один конец! А то лежит мертвецом долгие-долгие века, сначала в земле в гробу, потом где-нибудь в церкви. Страшно это. Все высохнет, окаменеет, застынет… Особенно должны быть безобразны волоса на почерневшей, как земля, коже.

Я не могу бороться ни с чем! Что придет в голову, то и сделаю: лишь бы для жизни опасности не было.

И вот на этот раз мне пришло в голову нечто совершенно неожиданное и, пожалуй, даже кощунственное: увидеть мощи.

Не соображая, не взвешивая, даже не отдавая отчета себе, как это я сделаю, я быстро пошел по направлению монастыря, в котором знал, что есть мощи.

Я шел и положительно с изумлением спрашивал себя: как это до сих пор у меня не явилось такое желание? Как это можно было прожить столько лет, видеть столько мертвых лиц и ни разу не посмотреть на мертвеца, оставшегося нетленным?

Монастырь был открыт. Я вошел в пустую холодную церковь. Богомольцы бесшумно, точно тени какие-то, ходили в разных направлениях. А вот возвышение, где покоится святитель. Целые пучки ярко горящих свечей. Запах воска и ладана, а за маленькой конторкой седенький маленький монах.

Я встал и стал осматриваться. Тело святого было покрыто тяжелой парчой, и только около рук виднелось черное отверстие. Подошли две старушки, поцеловали это отверстие звонко, так что раздалось по всей церкви. Послушник с лестницей прошел из алтаря к выходу.

Я стоял и ждал, с любопытством и нетерпением рассматривая тяжелую парчу. Пришла еще молодая барыня, красивая и хорошо одетая, с мальчиком. Барыня крестилась, а мальчик косился на меня. Я перевел свои глаза с парчи святого на молодую женщину и посмотрел на нее нисколько не лучше, чем всегда смотрю на красивых женщин. Мне показалось, что и она посмотрела на меня так же. Я оглянулся на монаха: и он тоже смотрел на нее и, я уверен, тоже мысленно раздел ее, как и я. Мы оба следили за движениями ее, за тем, как она вставала на колени, грациозно, не забывая ни одной секунды, что она женщина.

Она купила свечку и, пахнув на меня хорошими заграничными духами, подошла к святому. Приложилась, подняла и приложила мальчика и, мягко, красиво ступая, пошла к выходу.

Темнело все больше и больше. Чтобы не обращать на себя вниманья, я отошел в угол церкви. Богомольцы не приходили. Вот последняя старушка вышла. Я видел сквозь стеклянную дверь, что послушник стоит на дворе и с кем-то разговаривает. Я снова подошел к возвышению. Свечи пылали уж не так ярко, расплавленный воск тяжело капал вниз. Старичок-монах сидел на стуле и, прислонившись к стене, дремал.

Я стал креститься и класть поклоны, а сам искоса наблюдал. Тонкая жилистая шея его склонилась набок, старческий рот полуоткрылся, и я услыхал спокойное, ровное, негромкое дыхание.

Старик заснул.

Я быстро оглядел всю церковь. Никого. Подхожу к возвышению. Я не узнавал себя, так проворны, легки и, главное, уверенны были мои движения. Менее чем в секунду я поднял покров. Еще что-то, еще что-то и увидал тонкую черную сухую руку, больше похожую на палочку; еще что-то снял я и на один момент увидал лицо. Да, это было несомненно человеческое лицо. Я не мог разобрать его черты, но тонкий нос бросался мне в глаза…

Так же быстро я все положил назад и сошел вниз.

Монах спал. На дворе послушник все говорил еще. Никого не было.

Это было последнее, что я запомнил. А потом… потом произошло нечто поистине мистическое.

Называйте это как хотите: галлюцинацией, видением, бредом. Объясняйте тоже как хотите – наказанием за кощунство или следствием нервного потрясения, – не все ли равно, какими словами называть это!..

… Я увидал большой роскошный храм. Народа масса. Все блестит золотом, горит тысячами огней.

Я стоял в уголке, но как-то так, что предо мной расстилалось все.

Тихо-тихо… Пения не слышно. Все как-то странно быстро крестятся.

Медленно растворяются Царские врата. И маленький седенький священник неподвижно стоит у алтаря, и две черные сухенькие ручки его подняты к небу…

И вот из Царских врат вышел он.

Я сразу узнал его: это был Дьявол.

Страшно высокий, серый, худой, с приподнятыми, сутулыми плечами, измученным, усталым лицом.

Я хотел кричать и не мог. Ужас сковал меня. Медленно, с усилием передвигая большие костистые ноги, он вышел на амвон и равнодушным усталым взглядом обвел всех молившихся.

Несколько секунд он стоял неподвижно, глядя куда-то поверх толпы, и потом так же медленно пошел по церкви.

Он поразительно легко проходил между всеми, хотя теснота была страшная. Громадная, серая, худая фигура его точно плыла над морем человеческих голов.

Вот он все ближе, ближе… Подходит ко мне. Кругом молятся как ни в чем не бывало. Снова приступ нестерпимого ужаса охватывает меня, но что-то душит горло, и я снова не могу кричать…

Вот он.

Тусклый, мертвый взгляд. Трясущаяся усталая голова. Весь тяжелый, опустившийся, страшно худой…

Не глядя на меня, он проходит мимо. Я вижу перед собой его мохнатую сутулую спину и, главное, это жалкое, усталое, почти человеческое лицо.

Он обошел церковь и так же медленно снова взошел в алтарь.

И я увидал, как он подошел сбоку престола. Увидал, как нагнулась его сутулая худая спина… что это?… Он наклоняется над Святой чашей… И я, едва сдерживая рыданья, вижу, как из глаз его по старческим, измученным щекам текут слезы и капают в Святую чашу…

Я очнулся на дворе. Вокруг меня несколько монахов. Старичок, который продавал свечи, поливал голову мою холодной водой.

Да, это было видение! По крайней мере, в первую минуту я был убежден в этом. Но в чем его смысл?

Почему явился дьявол мне, и в таком страшном, человеческом образе? Зачем он шел по церкви, о чем плакал над Чашей и, главное, зачем показано все это мне? Я ничего не понимал тогда и ничего не понимаю до сих пор.

Вы, может быть, спросите: повлияло ли «видение» на веру мою? Ведь некоторое время я безусловно не допускал галлюцинации, значит, Дьявол был для меня, во всяком случае, живым свидетельством о потустороннем мире. Да – и все-таки это не совсем так. Должно быть, верой что-то другое зовется. По крайней мере видение это, хотя я действительно Дьявола так и считал за Дьявола, все-таки никакого «переворота» не произвело во мне. Должно быть, все разбивалось об тогдашний мой индифферентизм. «Это меня не касается», должно быть, парализовало то, что по логике действительно, казалось бы, должно было иметь роковые для меня последствия.

Повторяю, в вопросе веры видение никакого значения не имело. Но зато оно оказало другое, и несколько неожиданное, действие.

VI

Познание Добра и Зла

Да, очевидно, увидать Дьявола и не захотеть плодов древа познания Добра и Зла невозможно.

И я захотел. Захотел с жадностью совершенно исключительной. Это была какая-то предсмертная тоска по различию Добра и Зла.

От соленого пить хочется. А мне вот так же от «видения» захотелось, жгучей жаждой захотелось хоть на одну секунду почувствовать нутром, сущностью своей, разницу между Добром и Злом.

«Может, и впрямь я „душой усумнился“, и это „путь“ своего рода!» – без злобы, скорее, с оттенком иронии подумал я.

А жажда все разгоралась с каждым шагом моим.

И почему серый, усталый, сутулый призрак так пробудил во мне эту тоску по неведомому мне знанию? Я и тогда старался вникнуть в это, и теперь много передумал. Но мысли мои, как всегда, не столько утверждение, сколько вопрос.