Игорь Свинаренко - Москва за океаном Страница 48

— Те дни в Нантере… У нас было чувство, что мы свергнем то правительство. Танки на улицах… Де Голль… Рабочие поднимались…

Постаревший мечтатель мне говорит еще какие-то красивые слова насчет пролетариата. И полно же еще таких, кто приписывает чернорабочим какие-то изящные устремления. Нет, никогда эти наивные иностранные люди не носили унылых спецовок, не таскали на голове тупых пластмассовых касок, не получали талоны на бутылку бесплатного молока в день — за вредность. Безумцы, безумцы… Я представил себе советскую власть в Париже и содрогнулся от ужаса. В восемь вечера все уже закрыто, как будто это уральский райцентр, на place Pigale пусто, проституток увезли перековываться, то есть катать тачки на досрочном пуске туннеля под Ла-Маншем… На улицах вместо картинок с бесстыжими тощими девчонками — портреты старых пердунов и идиотские лозунги: миру — мир, сэру — сыр и так далее. Нотр-Дам взорван, на его месте вырыт вонючий публичный бассейн "Париж". Я молчал… Он считал с моего лица нечто-то такое, что вынудило его оправдываться:

— Нет, нет, я не коммунист. Я называл себя тогда… социалистом. А не принадлежал ни к какой партии.

— А голосуешь за кого?

— За демократов. Правда, никого не выбрали из тех, за кого я голосовал, кроме Клинтона, но это исключение.

— Тогда, в Париже, ты чувствовал, что это лучшее время в твоей жизни?

— Я всегда в каждый момент чувствую, что у меня лучшее время в жизни. За исключением моего первого брака.

С тем браком была интересная история. Приехал он однажды с войны, да и записался вольнослушателем в Кембридже. Ни с каким колледжем официально он не связывался, из революционных побуждений. Он полагал, что обязан протестовать против официальной системы образования — нахватался на парижских баррикадах… То есть что у нас с ним вообще может быть общего в опыте? Казалось бы? А вот что: мы страдали от зверств социализма! Дэниел это называет, правда, изящно: культурный шок. Там, в Кембридже, он познакомился со студенткой из Польши, а после на ней и женился. Конечно, в Польше они не жили, все ж нормальные люди, но тестя же приходилось навещать. Он был польский профессор.

— Представь себе! — пытается мне рассказать страшилку бывший военный корреспондент. — Тесть, бедный, заплатил деньги авансом и ждал три года, чтоб получить автомобиль "фиат" — ну, такой, station-wagon! Да и автомобиль не очень хороший, и мне показался немного неудобным…

Знаем мы этот польский "фиат". Обыкновенный "жигуль", а station-wagоn это универсал, вылитый наш "ВАЗ-2102", какой был когда-то у писателя Аксенова.

— Да не только машины — все было трудно достать. И вдобавок денег не было! — рассказывает дальше Дэниел. Что вы говорите!

А с польской женой потом был развод — ведь пропасть и культурный шок. Представляете, приезжает цивилизованный западный человек — вы уже к этому ближе, чем при Советах, так что поймете — с войны, с работы, а дома "холодная война" и буквально варшавский договор; условия, конечно, невыносимые.

В какой-то момент он перестал ездить на войну; это по-человечески вещь очень понятная, если из этого военного цикла вовремя не выскочить, так случится замыкание и не сможешь ездить никуда, кроме войны, а когда ее нигде не будет, придется употреблять наркотики, подобно Шерлоку Холмсу в дни простоя.

Имеет право у тихой речки отдохнуть

Но от военных репортажей к тихим мирным текстам он отступал постепенно через скандальные разоблачения.

— Я хотел чувствовать, что в жизни что-то меняется оттого, что я пишу, повторяет он ранее уже сказанное и продолжает: — Я написал пару историй, после которых люди попали в тюрьму. Это были журналистские расследования — по случаям мошенничества. Я работал тогда на Philadelphia magazinе, в ранние семидесятые. Это был самый отважный и агрессивный журнал…

— Был?

— Был. После обиженные персонажи с ними судились и отсуживали кучи денег, ну вот они бросили разоблачения и стали публиковать безопасные истории. В этом-то и проблема с журналистскими расследованиями…

Да… Везде люди живут. Тошно мне слушать эту историю.

— Настоящими расследованиями сейчас только один журнал занимается — Mother Jones. Я его читаю.

— А пишешь?

— Нет, не могу себе этого позволить. Я сейчас занимаюсь другой журналистикой и за день зарабатываю больше, чем, бывало, за два месяца тяжелого труда… Это было ужасно: месяц фактуру собираешь и пишешь, потеешь…

Понятно… Другая журналистика — это PC magazine. Он берет какой-нибудь принтер, пробует его в разных режимах и сочиняет высокохудожественный текст про новую высокопроизводительную технику. Платят, сказано, хорошо…

— Потом я познакомился с Салли… — мы плавно переходим ко второй части жизни, когда уставший путник тормозится, остепеняется и оседает в милом захолустье. Кто, как говорится, воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть.

Хороший дом, хорошая жена, что еще…

Салли была актрисой и моделью, то есть дама видная, выразительная. Она устала от сценической и подиумной жизни (попробуйте сами; там неуютно проводить жизнь, ее там можно только устраивать), которая, кстати, и не была блистательно успешной, ну и бросить не жалко.

Все эти компьютеры и принтеры Дэниел выучил в начале 80-х, когда они были никому не нужны. Он знал про них столько, что к началу бума создал свою компьютерную фирму, которая зашла высоко в гору, а после рухнула.

— Мы потеряли все, — произносит он красивую драматическую фразу.

Впрочем, плевать. У него вон сколько везения. Одно-единственное поражение его смутить не смогло, видите, он его играючи пережил, даже без легкого запоя обошлось, и все равно чудесно устроился.

— Мое преимущество было в том, что я, в отличие от прочих компьютерных писателей, был не инженером, а одним из немногих профессиональных писателей, знающих компьютер. Нашлось много журналов, которым это понадобилось. И они платили! Даже, — говорит он с придыханием и восклицательной интонацией — "New York Times"! Там мне за заметку, сделанную за день, заплатили мой прежний трехнедельный доход — три тысячи долларов. Ну и еще мы много писали про путешествия! — спохватывается он. "Мы" — это он и Салли, ведь еще потом вдвоем столько колесили. — Мы были разъездные. И вот Салли ездила, ездила со мной, писала, снимала… И стала очень хорошим фотографом! Она стала профессионалом. Она была хорошей ученицей и… превзошла меня. (То ли врет, то ли комплимент говорит жене?) Мы вдыхали аромат разных стран и писали эссе, а из них после делали путеводители. Поскольку мы хотели работать вместе, то проводили вместе почти все время. Мне нравилось это. Бывало, как уедем куда-нибудь, и полгода нас дома нет… Салли и я, мы партнеры, и лучшие друзья, и любовники… Люди, которые все время проводят вместе, они… или любят друг друга, или ненавидят.

— Я все время чему-то учусь, — подхватывает она. — За двадцать лет брака я столькому у него научилась! И он так меня удивляет. Это восхитительное приключение — быть замужем за ним. (Она сентиментальна и за немцев, и за евреев, вместе взятых, за всех своих предков. — Прим. авт.). Мне больше ничего не нужно. Мы — лучшие друзья, самые близкие. Вот когда хочется что-то рассказать, то, что рассказываешь обычно близкому другу, — так я мужу рассказываю. Нам больше не нужен никто.

— Даже психоаналитик?

— Даже. Он очень широкий и яркий человек.

— Какие у вас развлечения?

— Друзья. Чтение. ТВ не смотрим, а кассеты берем иногда напрокат. Играем с собакой. Пишем, читаем, разговариваем. Мы получаем удовольствие от людей, это важно.

Он совсем расслабился и капризничает — не в беседе со мной, а в жизни:

— Я отказываюсь от очень выгодных заказов, если мне не нравится работать с редактором, который их предлагает. Вот одна из причин, что мы не богаты, — что мы переборчивы в работе…

Она улыбается профессиональной улыбкой модели — на русский вкус в ней не хватает искренности, она уж слишком ровна, но ведь это и есть дело вкуса — и мечтательным голосом говорит:

— Это замечательный городок, я так не хочу, чтоб тут что-то изменилось. Они не любят чужих, и это правильно — нельзя ничего менять.

— А вам-то что ж тогда делать?

— Как что? Становиться своими, — и она рассказывает, как с большим трудом внедрилась в общественный комитет по уходу за кладбищем. Чтоб быть ближе к массам и сходить за свою. Ну и давнишний тот вертолет — тоже хорошее подспорье. Когда местные кривят нос, что-де понаехали лимитчики, Салли им гордо напоминает, что тот вертолет, 1955 года, вызвала ее тетя, — те затыкаются.

Дэниел вспоминает пример из прошлых путешествий, и ему, как профи, это легко, эти примеры, наверно, лезут ему в голову бесконечно и топчутся в утомленном странствиями мозгу:

— Взять, например, Молокаи, это Гавайи. Там население шесть тысяч всегда было. А теперь стало расти, и местным не нравится, что столько чужих. (Ну, понятно, эти аборигены типа латышей. — Прим. авт.) Они там очень любезны с гостями, но если кто-то объявляет, что пришел навеки поселиться, — так они становятся очень неласковы. Они не хотят чужаков, которые могут изменить их жизнь.