Божий контингент - Игорь Анатольевич Белкин Страница 48

на дощечке, – лето было, асфальт плохой, в ямах, а на обочине земля сухая, наезженная, аж блестит – там потихоньку и катился, щётками отталкивался. Пьянствовать его понесло, калечность свою заливать. А тут трёхтонник прёт, на обочину выруливает, колдобину дорожную объезжает. И чуть не задавил. Так пришлось в тот же день каталку Васькину спрятать, чтоб беды не стряслось, чтоб обретался при доме. Орал безбожно: "куда ноги мои дела, так твою растак…", родную мать бить пытался – да куда ж ему… Успокоился для виду и тайком на другой день уполз через крапиву да репьи к дружкам по-соседству – дорвался всё ж до вина. А те его привечают: "Молодец, – говорят, – не дался тогда, по первоходу… " Подтянут его под локти на табуретку, нальют, а сами подальше отсаживаются, а то, не ровен час, разойдётся Вася во хмелю и вилкой ткнёт. Когда пьяный, сильно не любит, если ему что поперёк говорят.

А прохмелеет – так куда ж ему деваться, обратно к матери ползёт, денег просит.

Сам мучается и мать мучает. Кто она стала за эти годы? Древняя старуха – сама силится жить да ещё и крест какой тащит ; из избы выйдет, а ветер чуть не валит её на землю, разгоняет по глубоким морщинам влагу, задувая слезинки под старенький ситцевый платок. Житья никакого, сноха загуляла с проезжим таксистом да и маханула из села с концами, а внук вырос, не навещает. Правду говорят, что озорует, подворовывает – сам одной ногой в тюрьме. Рано такому молодому в одиночку да без присмотра жить. Ну а сына, – того, считай, половина…

На следующий день, улучив момент, когда мать вышла на полчаса из дома, Вася взломал топором ящик буфета, забрал то, что ему причиталось из принесённого накануне почтальоншей, и, упав с крыльца, меся культями грязь, где ползком, а где переваливаясь на руках, маханул через всё село к дальним двухэтажкам.

То место по казачинским меркам считалось трущобой. В домах, каждый на два входа и на восемь квартир, газа не было; отапливать приходилось сразу весь подъезд на два этажа вверх. По очереди кидали в жерло общей подвальной печи уголь, который покупали вскладчину, но к весне, как правило, уже не оставалось ни угля, ни денег. Кто-то мёрз, кто-то на время перебирался жить к родне в теплые избы с газом, а иные, минуя электросчётчик, прокидывали провода прямо от уличного столба через окна в комнаты и грелись от самодельных печек-"спиралей" – их мастерили из кусков шиферной трубы.

В квадратном дворе, замкнутом цепью сараев, бань и нужников, шла подготовка к Пасхе. По центру в грунт были вбиты колья, там же валялись раскиданные тазы и корыта, везде сновали бабы и мешалась под ногами ребятня; две местные шавки, иногда вскакивая, громким лаем гнали со двора любопытствующих дворняг не своей породы. Поодаль горел костёр, в чане дымилась вода, а вокруг на корточках сидели мужики – цедили цигарки и ждали действа.

Васька, уже порядком обессиленный от дороги, вполз во двор как раз под поросячий визг: Азер с корешами потащили из сарая подсвинка, а тот, хоть и стреноженный, но очень сильный, мясной, – упирался и даже повалил кого-то из своих губителей в навоз.

Животину, наконец, одолели и привязали к кольям. Визг, одновременно высокий и хриплый, будоражил подростков и выжимал жалостливую слезу у баб. Мужики – те, что постарше – продолжали курить и говорили о мясе и ливере, о том, с какой стороны туши у сала мягче шкурка, и о ценах на свинину в этом году.

Азер, без рубахи, бронзовый, загорелый, мускулистый – где только успел набрать солнца, родился, поди, уже таким – стоял, поигрывая кувалдой, сплевывал под ноги. Девчата его любили, а ему как будто было всё равно – о популярности своей у женского пола он знал да пользоваться не спешил. Успеет ещё, только пальцем помани любую. Быстро перехватил кувалду и почти без замаха жахнул. . . Животина уткнулась рылом в землю: визг оборвался, теперь был только предсмертный нутряной хрип.

– Таз давайте!

Пошел в ход длинный узкий нож, хранимый в хозяйстве именно для таких дел. Снова хрип, бурление, и звонкая алая струя пузырится уже в подставленном тазу. Работа сделана, Азер – кому молодец, кому – почти убийца. Сам в себе парень. Дельный. Авторитеты из таких выходят.

– Рекс, на! – резанул и кинул псам тёплое, в парной крови, свиное ухо. Шавки, грызясь, кинулись, захрустели.

– Паяльную лампу давайте!

– О! – наконец заметил пасынок безногого отчима, – Чего мокрый такой, грязный? Где каталку потерял?

Васька поздоровался и, поперхнувшись духом палёной свиной щетины, соврал, что каталка сломалась, что отлетело от неё колесо и теперь надо искать такое же, а доживёт ли он до утра, до Пасхи – неизвестно, поэтому надо начинать сейчас. Словно в подтверждение своих слов достал из кармана горсть смятых бумажек пополам с мелочью и потряс деньгами в воздухе.

– Вась, дядь Вась, иди к костру, грейся, сушись. Сейчас сообразим, – оживились остальные мужики и парни. Теперь, хотя разговления ждали только на следующее утро и предстояло тушу освежевать, разделить по тазам, наварить на огне холодца с дымком, был железный повод сдвинуть традицию – человек устал, вымок, извозился, его надо отогреть снаружи и изнутри. Человек уважаемый, пострадавший, и сегодня не халявщик! Деньги принёс. Сбегали за выпивкой и под робкие возражения жён вынесли миску яичек, наваренных в шелухе до вишневого багрянца. Налили до краёв в щербатый стакан с мошками. Вася впился зубами в горькое стекло и отомлел, воскрес. Понеслась…

Он знал, что за глаза его называли просто "безногий" и никому, в общем-то, он не был нужен. Так, изредка угощала его из жалости молодёжь, и то в благодарность требовала рассказов про зону, и он каждый раз с болью, с мясом выдирал из себя воспоминания. А большей частью врал, и истории были не его личные, а других когда-то сидевших с ним людей – тех, что в своё время оказались позубастее, покрепче, пофартовее.

Крашенное яичко надлуплено, надкушено – дрожит крепкий белок с яркими бурыми прожилками, посыпалось на пиджак жёлтое крошево. Ещё стакан… Ещё…

Гулянка, стартовав, затянулась: на шум и запах то и дело набегали чужие псы – сторожко роняли слюну при виде требухи, но, шугаясь костровых теней и местных горластых шавок, близко к мясу не лезли; в деланном тряском бодуне заглядывала сюда окрестная голытьба в надежде "сесть на хвоста" – подолгу маячили и, несолоно хлебавши или выпросив сто грамм, шли