Лев Толстой - Хозяин и работник Страница 5

- Не пью, благодарим покорно, - сказал он, нахмурившись, и присел ко второму окну на лавку.

- Что же так? - сказал старший брат.

- Не пью, да и не пью, - сказал Никита, не поднимая глаз, косясь на свои жиденькие усы и бороду и оттаивая с них сосульки.

- Ему не годится, - сказал Василий Андреич, закусывая баранкой выпитый стаканчик.

- Ну, так чайку, - сказала ласковая старушка, - Я чай, иззяб, сердечный. Что вы, бабы, с самоваром копаетесь?

- Готов, - отвечала молодайка и, обмахнув занавеской уходивший прикрытый самовар, с трудом донесла его, подняла и стукнула на стол.

Между тем Василий Андреич рассказывал, как они сбились, как два раза возвращались в ту же деревню, как плутали, как встретили пьяных. Хозяева дивились, объясняли, где и почему они сбились и кто были пьяные, которых они встретили, и учили, как надо ехать.

- Тут до Молчановки малый ребенок доедет, только потрафить на повороте с большака, - куст тут видать. А вы не доехали! - говорил сосед.

- А то ночевали бы. Бабы постелют, - уговаривала старушка.

- Утречком поехали бы, разлюбезное дело, - подтверждал старик.

- Нельзя, брат, дела! - сказал Василий Андреич. - Час упустишь, годом не наверстаешь, - добавил он, вспоминая о роще и о купцах, которые могли перебить у него эту покупку. - Доедем ведь? - обратился он к Никите.

Никита долго не отвечал, все как будто озабоченный оттаиванием бороды и усов.

- Не сбиться бы опять, - сказал он мрачно.

Никита был мрачен потому, что ему страстно хотелось водки, и одно, что могло затушить это желание, был чай, а чая еще ему не предлагали.

- Да ведь только до поворота бы доехать, а там уж не собьемся; лесом до самого места, - сказал Василий Андреич.

- Дело ваше, Василий Андреич; ехать так ехать, - сказал Никита, принимая подаваемый ему стакан чаю.

- Напьемся чайку, да и марш.

Никита ничего не сказал, но только покачал головой и, осторожно вылив чай на блюдечко, стал греть о пар свои, с всегда напухшими от работы пальцами, руки. Потом, откусив крошечный кусочек сахару, он поклонился хозяевам и проговорил:

- Будьте здоровы, - и потянул в себя согревающую жидкость.

- Кабы проводил кто до поворота, - сказал Василий Андреич.

- Что же, это можно, - сказал старший сын. - Петруха запряжет, да и проводит до поворота.

- Так запрягай, брат. А уж я поблагодарю.

- И, чего ты, касатик! - сказала ласковая старушка. - Мы рады душой.

- Петруха, иди запряги кобылу, - сказал старший брат.

- Это можно, - сказал Петруха, улыбаясь, и тотчас же, сорвав с гвоздя шапку, побежал запрягать.

Пока закладывали лошадь, разговор перешел на то, на чем он остановился в то время, как Василий Андреич подъехал к окну. Старик жаловался соседу-старосте на третьего сына, не приславшего ему ничего к празднику, а жене приславшего французский платок.

- Отбивается народ молодой от рук, - говорил старик.

- Как отбивается-то, - сказал кум-сосед, - сладу нет! Больно умны стали. Вон Демочкин - так отцу руку сломал. Все от большого ума, видно.

Никита вслушивался, всматривался в лица и, очевидно, желал тоже принять участие в разговоре, но был весь поглощен чаем и только одобрительно кивал головой. Он выпивал стакан за стаканом, и ему становилось все теплее и теплее, и приятнее и приятнее. Разговор продолжался долго все об одном и том же, о вреде разделов; и разговор, очевидно, был не отвлеченный, а дело шло о разделе в этом доме, - разделе, которого требовал второй сын, тут же сидевший и угрюмо молчавший. Очевидно, это было больное место, и вопрос этот занимал всех домашних, но они из приличия при чужих не разбирали своего частного дела. Но, наконец, старик не выдержал и со слезами в голосе заговорил о том, что делиться он не даст, пока жив, что дом у него слава богу, а разделить - все по миру пойдут.

- Вот как Матвеевы, - сказал сосед. - Был дом настоящий, а разделили ни у кого ничего нет.

- Так-то и ты хочешь, - обратился старик к сыну.

Сын ничего не отвечал, и наступило неловкое молчание. Молчание это перервал Петруха, уже заложивший лошадь и вернувшийся за несколько минут перед этим в избу и все время улыбавшийся.

- Так-то у Пульсона есть басня, - сказал он, - дал родитель сыновьям веник сломать. Сразу не сломали, а по прутику - легко. Так и это, - сказал он, улыбаясь во весь рот. - Готово! - прибавил он.

- А готово, так поедем, - сказал Василий Андреич. - А насчет дележу ты, дедушка, не сдавайся. Ты наживал, ты и хозяин. Мировому подай. Он порядок укажет.

- Так фордыбачить, так фордыбачить, - плаксивым голосом говорил все свое старик, - что нет с ним ладов. Как осатанел ровно!

Никита между тем, допив пятый стакан чаю, все-таки не перевернул его, а положил бокам, надеясь, что ему нальют еще шестой. Но воды в самоваре уже не было, и хозяйка не налила ему еще, да и Василий Андреич стал одеваться. Нечего было делать. Никита тоже встал, положил назад в сахарницу свой обкусанный со всех сторон кусочек сахару, обтер полою мокрое от пота лицо и пошел надевать халат.

Одевшись, он тяжело вздохнул и, поблагодарив хозяев и простившись с ними, вышел из теплой, светлой горницы в темные, холодные, гудевшие от рвавшегося в них ветра и занесенные снегом через щели дрожавших дверей сени и оттуда - на темный двор.

Петруха в шубе стоял с своею лошадью посередине двора и говорил, улыбаясь, стихи из Паульсона. Он говорил: "Буря с мглою небо скроить, вихри снежные крутять, аж как зверь она завоить, аж заплачеть, как дитё".

Никита одобрительно покачивал головой и разбирал вожжи.

Старик, провожая Василия Андреича, вынес фонарь в сени и хотел посветить ему, но фонарь тотчас же задуло. И на дворе даже заметно было, что метель разыгралась еще сильнее.

"Ну, уж погодка, - подумал Василий Андреич, - пожалуй, и не доедешь, да нельзя, дела! Да и собрался уж, и лошадь хозяйская запряжена. Доедем, бог даст!"

Хозяин-старик тоже думал, что не следовало ехать, но он уже уговаривал остаться, его не послушали. Больше просить нечего. "Может, я от старости так робею, а они доедут, - думал он. - Да и по крайности спать ляжем вовремя. Без хлопот".

Петруха же и не думал об опасности: он так знал дорогу и всю местность, а кроме того, стишок о том, как "вихри снежные крутять", бодрил его тем, что совершенно выражал то, что происходило на дворе. Никите же вовсе не хотелось ехать, но он уже давно привык не иметь своей воли и служить другим, так что никто не удержал отъезжающих.

V

Василий Андреич подошел к саням, с трудом разбирая в темноте, где они, влез в них и взял вожжи.

- Пошел передом! - крикнул он.

Петруха, стоя на коленках в розвальнях, пустил свою лошадь. Мухортый, уже давно ржавший, чуя впереди себя кобылу, рванулся за нею, и они выехали на улицу. Опять поехали слободой и той же дорогой, мимо того же двора с развешанным замерзшим бельем, которого теперь уже не видно было; мимо того же сарая, который уже был занесен почти до крыши и с которого сыпался бесконечный снег; мимо тех же мрачно шумящих, свистящих и гнущихся лозин и опять въехали в то снежное, сверху и снизу бушевавшее море. Ветер был так силен, что когда он был вбок и седоки парусили против него, то он накренивал набок санки и сбивал лошадь в сторону. Петруха ехал развалистой рысцой своей доброй кобылы впереди и бодро покрикивал. Мухортый рвался за нею.

Проехав так минут десять, Петруха обернулся и что-то прокричал. Ни Василий Андреич, ни Никита не слышали от ветра, но догадались, что они приехали к повороту. Действительно, Петруха поворотил направо, и ветер, бывший вбок, опять стал навстречу, и справа, сквозь снег, завиднелось что-то черное. Это был кустик на повороте.

- Ну, с богом!

- Спасибо, Петруха!

- Буря небо мглою скроить, - прокричал Петруха и скрылся.

- Вишь, стихотворец какой, - проговорил Василий Андреич и тронул вожжами.

- Да, молодец хороший, мужик настоящий, - сказал Никита.

Поехали дальше.

Никита, укутавшись и вжав голову в плечи, так что небольшая борода его облегала ему шею, сидел молча, стараясь не потерять набранное в избе за чаем тепло. Перед собою он видел прямые линии оглобель, беспрестанно обманывавшие его и казавшиеся ему накатанной дорогой, колеблющийся зад лошади с заворачиваемым в одну сторону подвязанным узлом хвостом и дальше, впереди, высокую дугу и качавшуюся голову и шею лошади с развевающейся гривой. Изредка ему попадались в глаза вешки, так что он знал, что ехали пока по дороге, и ему делать было нечего.

Василий Андреич правил, предоставляя лошади самой держаться дороги. Но Мухортый, несмотря на то, что вздохнул в деревне, бежал неохотно и как будто сворачивал с дороги, так что Василий Андреич несколько раз поправлял его.

"Вот справа одна вешка, вот другая, вот и третья, - считал Василий Андреич, - а вот впереди и лес", - подумал он, вглядываясь во что-то чернеющее впереди его. Но то, что показалось ему лесом, был только куст. Куст проехали, проехали еще сажен двадцать, - четвертой вешки не было, и леса не было. "Должен сейчас быть лес", - думал Василий Андреич и, возбужденный вином и чаем, не останавливаясь, потрогивал вожжами, и покорное, доброе животное слушалось и то иноходью, то небольшою рысцой бежало туда, куда его посылали, хотя и знало, что его посылают совсем не туда, куда надо. Прошло минут десять, леса все не было.