Семен Подъячев - Среди рабочих Страница 5

— В деревню бы теперь, домой, — вздохнув, произнес Тереха. — Живы иль, нет ли… писем не шлют…

— Чего ты таматка не видал? — сказал Юфим. — Небось, там и жрать-то неча… Знаю я вашу сторону… серый народ… Недаром говорится: Рязань косопузая… Косопузая и есть.

— А ты нешто был в нашей стороне? — воскликнул Тереха.

— Ты спроси, где я не был, — ответил Юфим и, помолчав, произнес: — Н-да… Всего было… Тереха ты Boxa, ничего-то ты, брат, не смыслишь… Большой ты малый, а дурак дураком и уши холодные… проведет тебя всякий, дурака, да выведет… Прост ты!.. А простота-то хуже воровства… Женить тебя, дурака, надо.

— Подняться, Дядя Юфим, нечем… Нужда… жуть!.. А жениться — деньги нужны… успею еще…

— Успеть-то успеешь, а все-таки…

— А ты, дядя Юфим, женатый? — спросил Тереха-Воха.

— А тебе что?

— Так я.

— Был женат… Э, да что с тобой… спи!

— Померла, знать, жена-то? — спросил Тереха.

— Померла… да… — тихо ответил Юфим и вдруг совсем каким-то другим, сердитым голосом почти крикнул: — Убили ее!.. не своей смертью померла… Двое детей было, — продолжал он торопливо и тихо, — ухайдакали, прирезали, как овец…

— Как же это дело-то было? — с дрожью в голосе, топотом спросил Тереха и жалобно, как ребенок, начал просить: — Расскажи, дядя Юфим… Дяденька, золотой… расскажи…

— Отстань, — сердито сказал Юфим, — чего пристал… Чисто махонький…

— Да расскажи… любопытно… Как так… Дяденька Юфим, а?

— Тебе, дураку, любопытно, — видимо сердясь, заговорил Юфим, — а у меня, може, сердце кровью обливается, как вспомню… Любопытного, брат, мало… Дурак ты… да и я не умен.

Он завозился впотьмах, что-то шаря, и, немного погодя, вдруг чиркнул по коробке спичкой и стал закуривать трубку. Слабый трепетный свет спички осветил его лицо, нахмуренные седые брови, бороду, Тереху, лежавшего навзничь, подложив под голову руки, наш угол, стену, и вдруг погас… В сарае сразу стало как будто темнее, глуше и тоскливее, чем было прежде.

XI

— Я в те поры в лесниках жил, — тихо и каким-то глухим, сдавленным голосом заговорил Юфим, — от Москвы недалече, верстах в сорока, лес стерег. Сторожка в лесу стояла… Место глухое; от деревень далече, от экономии далече, дороги нет… Глухое место! Жалованья получал я десять целковых да два пуда муки… Покос тоже, травы накашивал, корову держал, поросенка выкармливал… Опять, грешным делом, случалось, когда елочку, аль там сушинку как спустишь, по знакомству, по человеку глядя!.. Хорошо жил, одним еловом, нужды не видал. Работа легкая, деньжонки, прямо надо говорить, водились… Накосишь, бывало, за лето сена, на коровенку оставишь, а излишек продашь… Опять на грибах, на белых, копейку хорошую зашибал… Гриба этого сила была! А то вот еще рыжики солил, волнушки, что придется… Москва все жрет… Господишки, случалось, на охоту приезжали, — опять доход. Пойдет это у них гульба, пьянство… самовар за самоваром, только успевай ставить… Здорово на чай попадало! Деньги у них, известно, не мозольные, гулевые… Что им, чертям!.. Управляющий обожал меня… потрафлял я ему всячески… Ну, и все ладно было… Да!.. Ружьишко тоже у меня водилось… Случалось, рябца сшибешь, аль там тетерю, зайца ему снесешь… Сичас тебе за это банку да, окромя того, полтинник в зубы… Так-то вот… да!

Он замолчал и начал раскуривать трубку, чмокая губами.

— Ну, известно, — начал он опять, раскурив, — не один жил: с бабой, с женой… двое детей, мальчишки… Одному, старшему, семой год шел, а другому четыре исполнилось, на пятый… Одного Ванюшкой звали, другого Васькой… Утеха, парень, была, а не ребята!.. Бывало, идешь это с обхода, встречают, кричат: «Тятька идет, тятька идет!» А то, бывало, по осени вечера это долгие, на улице тьма, холод, ветер… Лес это шумит… елки скрипят, словно кричит кто-то, а в хате у нас гоже: огонек, печку махонькую затопим, картошки сварим… Теплынь!.. Ребятишки на мне так и виснут… «Тятя, тятя… миленький, хорошенький, поиграй с нами»… Жена тут сидит, шьет, либо еще что делает… Крик это с ребятами подыму, возню… Уж жена, бывало, скажет: «Да полно-ка тебе: диви махонький»… А сама смеется… любо ей… Эх, Тереха-Воха, вспомнишь это!..

Он опять помолчал.

— Чем я создателя прогневал, я не знаю, а только наслал он на меня беду лютую, все равно как, скажем, на Иова многострадального… Эх, Терешка, и теперь вот сердце кровью обливается, как вспомню… Ну, а тогда-то что было, и выразить тебе, родной, не могу… Вот оно как дело-то вышло… Слушай-ка да дивись на людей… Бог им судья!.. Осень стояла о ту пору… октябрь месяц… снега еще не было… выпадал он да таял… такая-то скверная погода стояла! Встанешь, бывало, поутру, посмотришь: ах, чтоб те! Смерть итти неохота, а итти надо, потому время такое, зима на носу, самое воровство… А под Москвой народ, знаешь, какой… не Рязань ваша… Он те за монетку отца зарежет, а украсть ему все равно, что плюнуть… Ну, ладно… А обход у меня был агромадный!.. Бывало, выйдешь поутру чем свет, а назад придешь, почитай, к вечеру… Устанешь до смерти… Хлеба с собой брал… Закусишь, бывало, в лесу… Ходишь, глядишь, не украли ли где… Ладно… А о ту осень воровство пошло везде по деревням: то, глядишь, в амбар влезли, то со двора лошадь угнали, то ограбили пьяного на дворе… страсть, голова! А этой самой «злой роты» развелось, — сила! Не успевают подавать православные… А на черед, почитай, каждый день водят…

Стал я, братец ты мой, опасаться за своих… Уйдешь это, бывало, а сам думаешь: «Как бы греха не случилось. Заберутся, — думаю, — какие-нибудь хахали… меня нет… а ее дело бабье… придушат, вот тебе и весь сказ… Ищи опосля…»

Стал я и ей говорить: «Ты, — говорю, — баба, запирайся тут без меня покрепче… не пускай никого». — «Авось, — говорит, — сколько годов живем, и слуху нет… Я, — смеется, — коли кто придет грабить, кочергой зашибу»… Веселая была бабочка! Царство небесное… пресветлый рай!..

Успокоит, бывало, меня этак вот… «Ну, — думаю, — ладно. Кто, в самом деле, к нам в этакую глушину пойдет… Свои не пойдут, а чужие ежели кто, — тем и вовсе дороги нет… Нешто заблудится какой… Хорошо, братец, ты мой… да!.. Эх-хе-хе!

В саму Казанску это дело случилось… Утро было, как сейчас гляжу, холодное: ветер это… дождь, снег… Встал я рано, напился чаю… пошел в обход и собаку, словно греху так быть, с собой взял… думаю: не столкнет ли где зайчишку… Иду это лесом… Тоска, понимаешь, напала на меня… „Чтой-то, — думаю. Не случилось ли, — думаю, — чего?.. Не воротиться ли?..“ Думаю так, а сам иду все… вдруг будто закричал кто… аль показалось мне, что закричал, только еще более на сердце у меня неспокойно стало…

Ну, хорошо… Иду и думаю: „Не пойду седни круг всего леса, обойду половину… Наплевать, — думаю, — чего уж очень-то радеть… да и праздник ноне!“ Ладно… Обошел, значит, что надо, вижу, по-моему, время уже много… За обед перевалило… „Пойду скорей домой“, — думаю… И пошел назад… Подхожу к сторожке, вижу издали: дверь настежь! Что такое?! Затряслись, парень, и руки и ноги… Иду… гляжу в окно… не видать ребятишек. Бывало, как иду, они в окне сидят… стучат в раму… смеются… „Царица небесная, — думаю, — матушка!..“ Взошел это на порог… заглянул в избу… опустились у меня руки… захолодало у меня сердце… страсть!.. Лежит, вижу, Терешенька, баба моя около печки вниз ничком… ткнулась в пол носом… а кровь-то кругом — лужа! Бросился было я к ней, да и вспомнил вдруг: „А детки-то?“ Испугался… свету не взвидел… закричал не своим голосом: „Ванька! Васька! где вы?“ Гляжу — нет… Заглянул в каморку за переборку… кровать там у нас стояла… а они, гляжу, оба на полу около кровати, один вниз ничком… другой сидит, головка запрокинулась… зубки ощерены… а крови-то!..

— Жуть! — воскликнул вдруг Тереха и торопливо, боясь, очевидно, что Юфим перестанет говорить, запросил: — Ну, ну, дядюшка Юфим, ну, ну!..

— Закричал я тутатка опять не своим голосом, — продолжал Юфим, — решился рассудку… хватаю их, целую… кличу… плачу… сам весь в крови стал… А кровь-то, как клей, так к рукам и липнет… Выскочил из каморки, к жене… гляжу: собака вошла, кровь лижет… Осатанел я вдруг… А, ты, такая сякая!.. Схватил ружье, за ней!.. Очумел, сам не свой… Она от меня… я бац в нее!.. Бросил ружье… побежал… бегу, кричу: караул! караул! Прибежал на барский двор… прямо к самому… в ноги ему… кричу это… плачу… в крови весь… перепугался он до смерти… Рассказал я ему кое-как… изъяснил… Ну, сейчас это народ сбили… Кто верхом, кто как… пошла канитель.

Он примолк.

— Ну, ну, дядя Юфим, ну, ну, — опять заторопил его Тереха, — пымали, что ль, кто убивал-то?..

— Нет, брат, не пымали… Как в тучку канули… В ведомостях в те поры об этом пропечатано было… Пытали искать… да нет: пропал злодей, ушел… Ушел от людского суда… От божьего не уйдет… Так-то вот, Тереха-Воха, поживи с мое!..

— Как же ты опосля этого, а? Жил-то?