История одного супружества - Эндрю Шон Грир Страница 50

Безумие – не делать как велено. Не выходить из укрытия, не отказываться от отсрочки, не делать шаг вперед из шеренги перепуганных юношей. Но поразительно, насколько люди разные. Не все они из одного теста, ведь, когда они попадают в горнило, кто-то из них дает трещину, а кто-то меняется так, как не может предсказать даже его создатель.

Трусы, уклонисты – где их солдатский доллар? Такой, как тот, что случайно дал мне Базз в нашу первую встречу у моря? Покрытый подписями девятнадцатилетних солдат, идущих на войну. Они сидели в барах, подписывали десятки купюр, расплачивались ими за выпивку и надеялись, что память о них будет жива, когда они отправятся на фронт, и будут воевать, и умрут за свою страну.

У мальчиков, не бывших на войне, ничего такого нет – они не солдаты, они не погибали. Их выжгли из истории, потому что ничто не жжет так, как позор. Никто не расплачивается их купюрами. Но я вписала их имена в мою историю. Я вписала все наши имена.

Как еще нас смогут вспомнить?

Пару дней спустя несколько трамваев увезли меня далеко от Сансета. Я была уже не Перли Кук, я была неизвестной в суконном пальто и с бантом, загадкой трамвайной линии, чернокожей девушкой, сжимающей сумочку, привыкшей быть среди чужих и ничего от них не ждущей. Вдруг трамвай остался без электричества, и вагоновожатому пришлось выйти и вновь подцепляться к проводам с помощью длинного шеста. Пока мы сидели в темноте, мужчина напротив окинул меня тремя взглядами: ноги, руки, глаза. Я могла быть кем угодно и ехать куда угодно. Ночная смена на фабрике, свидание в клубе, любовник на дальней окраине города. Трамвай ожил, засветился, а мужчина бросил на меня последний одобрительный взгляд, а потом вышел на остановке. На Перли Кук никто никогда не заглядывался, но тем вечером я была не я.

В бытность резервисткой я всегда хотела доехать на трамвае до конечной остановки, а теперь я жила в самом конце – что уж конечней океанского берега, – и поехала в обратную сторону, в центр, и, погруженная в сонное молчание, добралась до границы Чайнатауна и Норт-бич, туда, куда со времен Золотой лихорадки приходили моряки. Раньше это место называлось Барбари-кост. При мне уже нет, теперь это Интернешнл Сеттлмент – так было сказано, точнее, написано огромными металлическими буквами на арке над Бродвеем.

Священники давным-давно погасили красные фонари, так что район был и вполовину не столь злачным, как сто лет назад. Кофейни и бары были полны длинноволосых поэтов, бородатых радикалов. Одна особенно элегантная женщина, в приталенном пальто с рукавами фонариком и под вуалью с маргаритками, выглядела так, словно ее только что доставили из Парижа. Ее выдавали походка (чудовищно вульгарная) и глаза, высматривающие клиента. Она даже поймала мой взгляд и любезно оскалилась. Я не обиделась – в кафетериях на меня и хуже смотрели. Она прошла под вывеской дансинга («Мадам Дюпон: танцы пятьдесят центов») и растворилась в радиоактивном неоновом свете.

А вот и он, на углу Бродвея и Кирни: бар «Черная кошка», открытый еще в тридцатые. Окон нет, вывески, считай, тоже нет, но он был полон, как мне показалось, когда дверь распахнулась, открыв свисающую голую лампочку, черные или почти черные стены, увешанные постерами, и мужчину, стоящего возле двери с корзинкой значков. Я простояла там час: он с улыбкой выдавал их трансвеститам, и «леди», смеясь, прикалывали их к подбитым бюстам или шляпкам и проходили внутрь. Потом я подошла и прочитала один значок: на нем было написано «Я МУЖЧИНА». Полиция выворачивала этот бар наизнанку не реже раза в неделю. Предлогом было то, что в нем якобы нарушается закон, запрещающий выдавать себя за лицо противоположного пола. Значки носили, чтобы не угодить под арест. Позже я слышала, что мужчины в этом клубе – не только трансвеститы, все мужчины – держались на расстоянии нескольких футов друг от друга, потому что на этот счет тоже был закон.

Внутрь я не пошла. Просто стояла и наблюдала за мужчинами. Вот вышли двое относительно молодых, они смеялись, курили сигареты, подняв воротники от ночного холода. Одеты были в белые рубашки с черными галстуками, как клерки. Любовники, наверное. Меня поражало и ужасало, что люди так свободно, так легко заявляют о своих желаниях, словно им нечего терять, словно это так же просто, как приколоть значок. Мужчины затушили сигареты о подошвы, будто в танце, а затем «частично демонтировали»: разорвали надвое и высыпали табак. Солдатская привычка. Чтобы враг не выследил.

Появился мужчина постарше в ковбойской шляпе и положил руку на плечо того, что был ростом пониже. Они немного поговорили и пошли внутрь, а те двое, за которыми я наблюдала, обменялись улыбками, и все – остался только один, дерзко озирающийся по сторонам. Значит, не любовники. Ничего-то я не могу понять правильно.

Но кое-что я почувствовала. За таинственными движениями этих мужчин, за миром, который они создали под поверхностью обыденной жизни, за тусклыми фонарями и облезлыми гостиницами, неприятными спутниками секса, что за столетие не поменялись, – было чувство, которое я тогда не могла назвать, чувство, будто что-то пробуждается. Это происходило повсюду – в книжном магазине напротив, в кафе, в барах. Словно какая-то часть тела ожила, медленно зашевелилась и стала будить остальное. Надвигалась какая-то перемена, и я была к ней причастна. Так, как мы жили, будет нельзя жить, не получится. Пройдет десять лет, и все здесь станет неузнаваемым. Даже я. Не буду притворяться, что я тогда все ясно увидела. Что, глядя на мужчин возле «Черной кошки», я не боролась с отвращением, гневом или самым непростительным из самообманов: жалостью. Конечно, я пожалела того молодого блондина. Он стоял и ждал чего-то ничуть не более возвышенного, чем то, что предлагала скалившаяся женщина в красивой одежде. Хотя я была готова дать Баззу то, чего хотел он и, предположительно, мой муж, хотя я все больше