Григорий Свирский - Бегство (Ветка Палестины - 3) Страница 52

- Я личность деградирующая ,- перебил ее Дов.- двадцать лет в театре не был. Лувр пробежал за сорок минут, едва на самолет не опоздал. Срамотище, Сусик!

- Хорошо, если детям не придется раслачиваться за то, что мы свою жизнь упускаем, - продолжала Сусанна Исааковна. - Выскальзывает она из рук, измельчается. Плывем, как Можайский лед по Москве-реке. На глазах таем... Чем живем, чем живем? - Она сморщилась болезненно. - Дети у меня, по счастью, иные... Зой, покажи курсовую - место, где Соловьев с Достоевским спорит.

- Это не Соловьев, а князь Трубецкой Евгений Николаевич спорит, - Зоя зарделась, объяснила тихо: - Я написала работу о князе Трубецком. Вы слышали о нем?

- Он жив, князь твой, чем знаменит?

- Он религиозный философ, последователь Владимира Соловьева. Умер в двадцатом году. Его намеренно забывали, и вот почему... - Зоя протянула книгу, показала несколько подчеркнутых строк. Дов отстранился, вспомнив, что забыл очки, скользнул взглядом по тексту.

"О "народе-богоносце" я скажу вот что!.. Особого Завета с Россией Бог не заключал... Новый Завет - не национальный, а вселенский. Игнорировать это, значит подменять христианское русским... Кажется, что край правительственного безумия уже достигнут. Этот национализм надо отдать Пуришкевичу и Маркову... Вот он, крест России..."

Дов закрыл книгу, снова поглядел на Зою - умные глазенки, смотрят с напором, как дядя Исаак смотрел и... досмотрелся до лагерных нар.

- Милые вы мои! - вырвалось у Дова. - У вас в семье печального опыта выше головы. Не мне вам объяснять, ксенофобия - болезнь российская. Неизлечимая... Даже в Израиле, где все друг друга едят, никогда и слова такого не было "инородец". А вы тут их философскими примочками лечите! Сусик, тебе надо уезжать и Зайку свою увозить! Чем раньше, тем лучше. Я боле десяти лет отсидел, в основном в изоляторах. Я упрямый, как и ты, но эту публику постиг. Не сносить вам головы. Дочь пожалей. Еще ведь и сын есть у тебя? Илюша, - так, где он?

- В армии.

- А, вот в чем дело! Без него вы, конечно, не тронетесь... Он учился до армии или кончил что? Чем занимался?

По тому, как вскинула голову Сусанна Исааковна, как засветилось лицо Зои, нетрудно было понять, что Илюшей гордятся.

- Хотите, Дов, я прочитаю вам его стихи? - спросила Зоя, и встала.

Стихи? Дов пожал плечами. - Не авангардистские?.. Тогда можно. Но помните, я - личность деградирующая, могу и не понять. Зон начала негромко,взмахивая тонкими руками-крылышками:

"Я свободен, прощай,

По метро переходам лечу. Отвечай,

Я ль с собою тебя уношу.

Я свободен, прости,

И, наверное, дорог тебе.

Ты сжимаешь в горсти Мою душу, а я улетел.

Я лечу над Москвой, как над Витебском старый Шагал.

Я прощаюсь с тобой,

Чтобы город меня не узнал..."

- Э, - сказал Дов. - Да ведь он у вас с Божией искрой. Это большое несчастье!

- То-есть как?

- А что делать русскому поэту в Израиле?!

Сусанна Исааковна захохотала.

- Кто про что, а вшивый про баню... - И дочери: - Еще, Зой?

Зою вторично просить не требовалось, она начала спокойно, но уже со следующей строки продолжила упоенно:

" Дорожишь ли ты кем-нибудь?

- Не дорожу

- Не дрожишь над собою?

- Да нет, не дрожу.

- Ты кому-нибудь нужен?

- Да нет, я как снег.

Я лечу в рождество и ложусь для утех,

для ребячьих затей,

На санях и на лыжах по мне веселей.

Я растаю весной, я умру через год.

В вашей памяти снег прошлогодний

И лед..."

- Прочувственно, - сказал Дов. - И о себе не мнит, - редкое у поэтов качество. Повторил:

- ... Я как снег... я ложусь для утех... проезжайте по мне веселей... Задели Дова эти строки. Всю жизнь вкалывал и собой не дорожил. "... Проезжайте по мне веселей..." Вот бес, угадал... - Уселся в кресло поглубже. - Ну, читайте дальше!

Опередив Зою, продолжила Сусанна Исааковна

"Блокнота cmаpого листы

Мой детский почерк округленный,

И как засохшие цветы

- друзей погибших телефоны..."

Дов вытащил из заднегокармана брюк растрепанный блокнот. - Это я перепишу. У бывшего советского зека и израильского солдата, у него таких засохших цветов... Э, да что говорить!

Глаза у Сусанны Исааковны сияли: ее материнские чувства были удовлетворены. Но странно - захотелось ей сейчас повторить Дову самое главное, повторить словами Илюши, чтобы не осталось у Дова никаких сомнений и обид: себе они изменить не могут. И уехать не смогут, потому что...

"Я обреченный на Россию

Тупой, бесслезною тоской..."

Чувство, пронизавшее строки, было сильным, цельным, недвусмысленным -обреченность. Обреченность на одиночество, на бунт, на психушки.

Голос Сусанны Исааковны был печальным, но слез в нем не было.

"Вдруг понял, что за поворотом,

У придорожного столба,

Смеясь, остались жизнь и смерть. И юность спорит до зевоты.

А я один - со мною твердь,

Дорога, глина, дождь, судьба."

Дов тяжко вздохнул.

- У нас бы его поняли: настроение у него израильское. - Он взглянул на часы. - Ну так, дорогие мои. Вызовы, как понимаю, вам ни к чему. Храните, как память обо мне, - у меня тоже впереди дорога, глина... и дождя хватает. Незаполненный бланк отдайте хорошему человеку. Не просто этот бланк мне достался... - Раскрыл чемоданчик, вынул несколько пачек сторублевок: - Вот, возьми, детишкам на молочишко!

Сусанна Исааковна обомлела. - Вы что, Дов? Да тут тысяч пятнадцать, не менее.

- Сусик, дорогой, так это же ваши березовые. А я завтра лечу. Шереметьево-Амстердам-Лод. К чему мне ваше дерево? Прилетел в Москву, наменял сдуру, а меня возили, поили, кормили, как короля - бесплатно. Деловые покупки обошлись до смешного дешево. Так что теперь обречен вам все это оставить. Плачу горькими слезами, но оставляю.

Сусанна Исааковна улыбнулась.

-Дов, все это вы придумали.

Дов закрыл чемоданчик, решительно поднялся.

-Ну, дети Исааковы, давайте я вас расцелую в обе щеки. И - не поминайте лихом!..

Глава 4 (18).

"ХОЛОДНЫЕ ГИЕНЫ"

Когда в аэропорту Шереметьево Дов и Наум подошли к "Боингу", один из пассажиров, увидев их, помахал рукой, поинтересовался, как встретила братьев Москва? Дов показал большой палец, затем ткнул им за спину, в сторону Наума: - Иных даже на руках носили... - Дов оборвал фразу. Ночью Науму стало плохо, вызывали скорую помощь. Хотели забрать в больницу. Наум замахал руками: ни за что не поеду.

- Дов, не отдавай меня! - Наум задыхался, хрипел, кричал, что умирать будет дома.

Укатили белые халаты, оставив, на всякий случай, кислородную подушку. Дов испугался не на шутку: вдруг не довезет. Однако к утру Наум оклемался. Обрадовавшись, Дов пытался по дороге в аэропорт поддержать брата, но тот вырвал руку, отвернулся.

Усадив Наума у окна "Боинга", Дов наклонился к нему, спросить, не надо ли чего, и тут пронизала его острая жалость к брату: нос заострился, как у покойника, под глазами черные тени. Дышит трудно, с хрипом.

- Извини меня, пожалуйста. Я...

- Ты-то при чем тут? - оборвал его Наум. - Тебя вообще в Москве не было.

Дов от растерянности покашлял.

- На тебя, Наум, дорогая наша столица так подействовала, что ли?

Наум ответил вполголоса:

- Для тебя Москва - бутырские "решеты". Мордобитие на Лубянке, да Лефортово с постоянным ревом моторов под окнами. А у меня тут половина души осталась...

Дов поискал взглядом стюардессу. Дать ему что-нибудь успокаивающее? Постарался подбодрить:

- Не тужи, брательник! Домой летим.

- А дома покой нас ждет?.. - И вдруг голосом, в котором отчетливо звучали слезы: - Если не привезем в эрец Исраэль миллион русских евреев, и не поможем им тут удержаться, дома не будет. Вот так! Потеряем эрец. Не согласен? Кто у нас правит балом? Кому всё на свете до лампочки. Как "Лави" продали, так и страну продадут...

Едва самолет оторвался от земли, пассажиров принялись обносить завтраком в целлофане. Дов поднял руку, желая попросить кофе. Стюардесса метнулась к нему: - Вам кошер? Сейчас!

Дов сказал нарочито бодро:

- А ты, Нема говорил, борода украшение бессмысленное. За нее мне любовь и кошер!

Наум не отозвался. Молчал почти нею дорогу, втянув в плечи жирафью шею. Наверное, час прошел до того, как он вдруг продолжил: видно, думал об этом всю дорогу:

- Разве не видишь, мы теряем эрец! Ты можешь настроить города, а жить?.. Кто там будет жить?.. Шестьсот тысяч русских евреев в Израиле. С этого страна началась: шестьсот тысяч тогда было. Всего! А кто думает об алие? Каждый тянет одеяло на себя. Даже банкиры ведут себя, точно "медвежатники", залезшие в чужие сейфы. Все население ограбили! Под чьим покровительстом гребут они миллионы, с кем делятся?! Восьмой год следствие тянет кота за хвост... Ворюг-миллионщиков ищет... А Израиль по-прежнему с протянутой рукой, под чужими окнами. Ты не видишь, а я вижу, всё вот-вот разнесет, как мотор на запредельных оборотах. Эреца не будет, если кровь из России не омолодит наши забитые известью сосуды. Это последняя надежда.

Дов кивал согласно: - Да-да, Наум... Правильно, Наум. - Но только одна мысль билась в голове: "Довезти бы!"