Василий Катанян - Лоскутное одеяло Страница 53

- Извините, Наташа, я могу перепутать, кто куда идет, где сумерки, а где пальма. Напишите письмо, я его отвезу Вере, и она вам ответит.

- А вы не боитесь? Вас могут обыскать в таможне.

- Если найдут письмо про баядерку и пальму - чего же тут страшного?

- Действительно. Тогда, может быть, вы возьмете фото моего сыночка, перешлете моей маме в Ленинград из Москвы? Она его еще не видела, все карточки, посланные отсюда - пропадают. Понимаете? Про-па-да-ют.

- Чего же тут не понять? Их перехватывают, как только на почте видят заграничное письмо. Что ж, давайте и сына. Там баядерка и загробные тени, здесь бабушка и внук.

- Тогда сделаем так: завтра после репетиции мы с Диной к вам заедем, завезем фото и письма. Что вы делаете в четыре?

- Хочу пойти в "Александер", ведь послезавтра вечером я улетаю.

- Прекрасно, я заеду к вам после репетиции, привезу фото и письма и подвезу до универмага.

Дело в том, что с Макаровой мы были знакомы еще в СССР. Я впервые увидел ее на выпускном вечере в Кировском театре в 1959 году. Были белые ночи. Она танцевала из "Жизели" с Никитой Долгушиным, это было молодо и талантливо. Очаровательно. Никто больше не запомнился, но они - навсегда. Я даже написал на программке, что понравились только они. Потом в шестидесятых я видел ее все в той же "Жизели" опять с Долгушиным. Он так интересно интерпретировал Альберта, что затмил Жизель - хотя чего там можно придумать, в этом Альберте? Оказалось - можно.

В декабре 1966 года я видел ее на концерте в "Сиринксе" на музыку Дебюсси, поставленном Г. Алексидзе как оживший рисунок Пикассо. Успех был такой, что номер бисировался. Через несколько лет я приехал в Ленинград, чтобы снять о ней очерк для киноальманаха "По Советскому Союзу" и тут уже познакомился с нею. До этого звонил несколько раз к ней домой и говорил по телефону с пожилой дамой. Думал, что ее мама, а оказалась соседка. Выяснилось, что она жила в коммуналке, будучи балериной первого положения - впрочем, чему удивляться? Замужем она была за Леонидом Квинихидзе, кинорежиссером. Он тогда работал над сценарием с Анатолием Рыбаковым, с которым мы жили в одном отеле. Я как-то купил кило замечательных конфет, глазированные грецкие орехи! - и послал их через Леню Наташе. Но тот забыл их в номере, и дело кончилось тем, что их съел Рыбаков. Наташа наказала мне впредь дарить ей цветы и конфеты из рук в руки! Хризантемы я отнес ей за кулисы после "Шопенианы" самолично, а глазированных орехов я больше в Ленинграде не видел никогда в жизни.

Когда в свое время я затеял снимать Макарову, она сказала, что директор театра разрешает снимать только Федичеву и что мы наткнемся на сопротивление. И наткнулись. Вообще в Ленинграде чуть что - обком. Самая ерундовая съемка - и обязательно обком.

Макарова занималась в числе других звезд в классе усовершенствования Натальи Дудинской. Дудинская мне очень понравилась - и как давала урок, и как держалась, и что говорила, и как моментально исчезала. Потом снимали в Русском музее возле Брюллова, тогда любимого художника Макаровой. А в театре все же добились разрешения(!) и снимали Седьмой вальс "Шопенианы", который Наташа танцевала пленительно. После спектакля поехали к ней домой, было несколько человек, ужин был импровизированный в тесноте маленькой столовой. Помню, что посуда была разрозненная, старинная, красивая. Сюжет получился симпатичный. Во время монтажа в Москву приезжал Квинихидзе и попросил посмотреть материал, чтобы не попало туда чего-нибудь некрасивого и неправильного, но поскольку я сам с усам, то его все устроило.

Вскоре мы услышали, что Макарова убежала, она осталась в Лондоне. В одной западногерманской газете мы прочли ее интервью. Она сказала, что в СССР она имела все, о чем может мечтать советская женщина - и даже больше, благодаря зарубежным поездкам. И что поступок ее вызван соображениями творческими нельзя всю жизнь танцевать только Жизель или Одетту, она хочет - и может танцевать всю классику, танцевать новое, поставленное на нее специально. В дальнейшем все так и вышло, но тогда... Вся труппа уехала дальше в Голландию, а Константин Сергеев остался в Лондоне, в надежде вернуть заблудшую овцу. Овца получила от него три письма.

Итак, Нью-Йорк, 8 мая 1979. В 4 часа, как было уговорено, Наташа заезжает, но никаких фото и писем не привозит, а приглашает утром прийти завтракать, тогда все у нее будет готово. А сейчас она поедет со мной в "Александер" и поможет мне в покупках. "Боже, у меня остались какие-то гроши, и эта знаменитая женщина будет ходить за мною, удивляться и досадовать, что я смотрю какую-то дребедень, не зная, что купить. Как неудобно!"

- Право, Наташа, мне жаль ваши ноги - после класса и репетиции еще ходить по этажам. Я вполне справлюсь сам.

- Но все советские любят, чтобы я ходила с ними. Я вам куплю, что хотите. Вот З.Б. недавно ходила со мною несколько часов и, уверяю вас, осталась довольна. Правда, я два дня не могла отдышаться...

- Вот видите. Я не З., и мне жаль ваши ноги, я же знаю балетных.

- Ну хорошо, я от вас отстану при условии, что вы возьмете у меня денег, у вас наверняка ничего нет. Нет, нет, не спорьте, что, я не знаю? Не стесняйтесь, пожалуйста, я ведь миллионерша, - сказала она, смеясь и раскрывая сумку.

- Ну, раз миллионерша, то спасибо.

И она укатила, а я почувствовал себя богатеем и вскоре вышел из магазина, спустив все деньги, нагруженный красивыми вещами - в том числе синим замшевым пиджаком, мечтой пижонов.

На следующее утро, купив желтых ирисов, еду завтракать к Макаровой. Живет она в шикарном небо-скребе на Пятой авеню. Ну, думаю... Оказалось же, что в квартире кончают ремонт, и бедлам соответствующий, хозяева в халатах, стола нет и никакого элегантного завтрака на горизонте не видно. Дина сварила кофе, и мы, сидя на тахте, а кто и просто на полу, пожевали плюшки, купленные в ближайшей лавочке, роняя крошки на колени. Это только так волнующе звучит "завтрак у прима-балерины", а на самом деле все очень непринужденно и просто. Ребенок оказался очень миленьким, тихим, он не говорит, хотя уже должен бы, и родители огорчаются. Муж - Сличенко - любезный, улыбается и подливает кофе. Наташа затеяла писать письмо, но среди беспорядка найти карандаш было немыслимо. "Есть такие дома, где постоянно ищут паспорт", - вспомнил я, пока хозяйка металась по бесчисленным комнатам, проклиная маляров, растянувших ремонт на полгода - "прямо как в Ленинграде!"

С оказией я все передал в Ленинград, и бабушка впервые увидела фотографию внука, а баядерка в спектакле Макаровой появилась именно оттуда, откуда привыкла появляться испокон веков.

Мы с Геной подходим к дому Татьяны Яковлевой. Она живет в трехэтажном особняке в центре Нью-Йорка, на тихой улочке.

Дверь открывает слуга. Сверху спускается хозяйка. Ей за семьдесят, но выглядит она, как женщины, про которых говорят - без возраста. Высокая, красиво причесана, элегантна. Говорит по-русски очень хорошо, голос низкий, хриплый.

Поднимаемся в гостиную, это большая белая комната с белым ковром, белой мебелью. В соломенных кашпо кусты азалий, гигантские гортензии. Я рассматриваю стены, они тесно завешаны - Пикассо, Брак, Дали...

...О Татьяне Яковлевой у нас в стране всегда говорили глухо и неправдоподобно. Имя ее в печати не появлялось. "Письмо Татьяне Яковлевой" Маяковского опубликовали лишь двадцать восемь лет спустя. Оно и естественно для той поры - разве мог "талантливейший поэт советской эпохи" влюбиться в невозвращенку? Но вот в недоброй памяти софроновском "Огоньке" появились в 1968 году статьи, где впервые в советской прессе написали об их романе - в лучших традициях бульварных газет. Акценты были намеренно смещены, и то, что Маяковский писал пером, вырубали топором. Целое поколение читателей находилось в плену "свято сбереженных сплетен" (выражение Ахматовой).

О статьях в "Огоньке" Татьяна Алексеевна говорила с презреньем, несмотря на то, что в них (всяческими подтасовками) ее роль в жизни поэта старались возвысить:

- Конечно, я их помню, ведь там же было напечатано обо мне. Со слов Шухаева пишут о нашем знакомстве с Маяковским у какого-то художника на Монмартре. Если называть знаменитые имена, то почему бы не быть точным? К примеру - мы познакомились с ним у врача Симона, он практиковал на Монпарнасе. А эти мои письма в Пензу! Я никогда так не сюсюкала "мамуленька" и прочее, они явно кем-то стилизованы, чтобы не сказать хуже... И почему какие-то люди, которые меня никогда в глаза не видели, говорят о том, что я была причастна к его трагедии? И Каменский и Шкловский, не зная меня, рассуждают о нашей любви, не считаются ни с Лилей, ни с Полонской. Как это вульгарно! В первую очередь это неуважительно по отношению к Маяковскому. Кто эти желтые журналисты?

Несмотря на то, что Татьяна Яковлева и Лиля Брик внешне были очень различны и каждая из них обладала неповторимой индивидуальностью, тем не менее чем-то они мне кажутся похожими: отличным знанием поэзии и живописи, умением располагать к себе людей, искусством вести беседу с остроумием, изысканностью и простотой одновременно, уверенностью суждений... Обеим было свойственно меценатство - желание свести людей, которые творчески работают над какой-нибудь одной темой, помочь им участием, создать благоприятные условия для творчества. Обе до глубокой старости сохранили интерес к жизни, любили дружить с молодыми, были элегантны, ухожены, и даже улыбка в их преклонные годы была похожа - не то сочувствующая, не то сожалеющая...