Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 58

Но главное сейчас другое – дойти до своих, уцелеть, наесться таблеток, которые даст врач, и снова встать в строй. И имя своё сохранить.

Это главное. А всё остальное, все радости и горести, это – потом.

Сверху, из тёмного провала неба, на двух ослабших людей свалилось бремя снега, засыпало по самые ноздри, попыталось забить душным стеклистым крошевом рот, глотку, смять, но не тут-то было: обессилевшие замёрзшие люди раскопались, посбрасывали с себя снег и двинулись дальше…

Несколько лет назад в Москве, на Поклонной горе, при музее, была создана литературная студия. Среди задач, что стояли перед этой студией, была одна, на мой взгляд, главная – собирать воспоминания людей, прошедших Великую Отечественную войну, – а осталось их, солдат бывших, совсем немного, скоро по пальцам будем считать, – и по возможности продвигать тему войны, героизма в прозе, в поэзии, в драматургии и очеркистике, вообще в литературе. Собственно, этот момент и стал толчковым, давшим жизнь повести «Список войны».

Горшков Иван Иванович, герой повести, начальник разведки артиллерийского полка, прошёл войну до конца и остался жив, армию не покинул, окончил Академию имени Фрунзе, дослужился до полковника – последнее его место, которое он занимал, было кресло заместителя начальника артвооружения Сибирского военного округа. Должность, как я понимаю, генеральская. Дожил до старости, умер на семьдесят девятом году жизни в Новосибирске, там же, в Новосибирске, на Заельцовском кладбище, и похоронен.

У него остался сын Миша, Михаил Иванович. Михаил Горшков окончил в Киеве Высшее военно-инженерное училище связи и двадцать шесть лет (без малого) отдал армии. Служил в Германии, в Белоруссии, в России – в Сибири, – куда посылало командование, там свой крест и нёс. Потом грянули смутные годы – иначе их и не назовёшь, – и служить в армии стало невмоготу. Михаил Иванович Горшков демобилизовался. В звании подполковника. Тоже немало.

В гражданской жизни Михаил Горшков не пропал – стал священником. Познакомились мы с ним на службе в церкви Московского святителя Филиппа-митрополита. Эта церковь – домовая, располагается на территории знаменитого Дома Ростовых, описанного Львом Николаевичем Толстым; раньше здесь находилось имение легендарной боярской фамилии Колычевых, святитель Филипп, вероломно убитый при Иване Грозном, происходил именно из этой фамилии.

Отец Михаил Горшков вместе с отцом Алексием Курахтиным вели здесь службы. Принадлежал храм Святителя Филиппа Русской православной кафолической церкви, по-гречески «кафолическая» означает «православная», получается, что храмы этой церкви – дважды православные. Кстати, церковь Русская до революции также называлась кафолической, но потом, в двадцатые годы, при патриархе Тихоне, разделилась надвое и та часть, что осталась с Тихоном, начала называться «катакомбной». Она действительно ушла в «катакомбы» – при Сталине быть священником этой церкви считалось очень опасным, немедленно следовал арест и, после решения пресловутой «тройки», – пуля в затылок.

У православного народа эта церковь пользуется большим уважением. Батюшка Михаил и рассказал мне историю своего отца, показал кое-какие документы. Среди его рассказов о разведчиках артиллерийского полка был печальным, очень необычным – про танковую ловушку. Всё, что произошло с разведчиками, было на самом деле.

Мустафа, как и Иван Иванович Горшков, также остался жив. К прежнему воровскому занятию он, естественно, уже не вернулся, женился, обзавёлся детьми, до 1949 года старший Горшков общался с ним то по телефону, то обменивался письмами, а потом его направили служить в Германию и связь эта оборвалась.

Сколько потом Горшков, вернувшись в Россию, ни пытался отыскать Мустафу, попытки эти ни к чему не привели. Видимо, тот переехал жить на новое место, и, как часто бывает в таких случаях, след его потерялся.

Вот, собственно, и всё.

Разбитое зеркало

Все совпадения в фамилиях и именах, в описании историй, портретов людей и различных мест Астраханской области – случайны.

Довелось мне как-то на крохотном, в три спичечных коробки величиною, катерке, возвращаться в августе из низовьев Волги в Астрахань, и вот что я тогда услышал от шкипера катерка – веселого малого с шальным лицом, одетого в краснополосую, видно привезенную из-за кордона, тельняшку. Эту историю я сейчас и расскажу.

В Астрахань мы возвращались по одной из волжских проток. Протоки здесь называют банками. Есть Главный банк, по нему ходят суда крупные, солидные, вежливые – если в дороге такое судно встретится, обязательно голос подаст, поприветствует. Есть Чистый банк, есть Никитинский, Кулагин, Рыбный, Васильевский банки и многие другие – почти все судоходные. Вода тут сильная, – как принято говорить, всклень, – она полно стоит в берегах, кое-где даже к домам подходит, к самым порогам.

В ериках – многочисленных рукавах, на спокойных водных пятаках в эту тихую августовскую пору цветет лотос. Цветы огромные, примерно в два кулака величиной, листья с добрую сковороду – так и охота лотос сорвать, а рвать запрещено: за каждый сорванный цветок выкладывай красненькую – штраф размером в десять рублей. Кое-где между цветами торчат зрелые маковки, коричнево-черные, с гладкими прочными боками, очень похожие на чугунные кастрюльки, зауженные книзу. Семя лотоса собирают и едят, хотя оно и не очень вкусное – похоже на сладковатую мороженую картошку.

Кругом играет рыба. Из воды выбрыкивают, словно отлитые из хорошей качественной бронзы, сазаны, гулко шлепаются обратно, норовят носами попасть в отблеск солнца. Медленно проплывают мимо и остаются позади кундраки – островки; травы, в которых осенью любят пастись прилетные утки.

Тихо, спокойно кругом, но довольно неспокойные истории случаются там в эту пору…

В общем, обо всем по порядку…

Стряслось это ночью, что-то около двенадцати часов, когда над Волгой вызвездилась крутая, словно деготь, темнота. В такую темноту вглядываешься, вглядываешься, слезы от напряжения из глаз льют, а все равно разглядеть ничего не можешь. Даже яркие астраханские огни, которые обычно за многие километры взор веселят, и те не видно – все накрывает вязкий плотный морок.

От одного из островков, что во множестве разбросаны чуть ниже Астрахани, отчалило суденышко с симпатичным, вполне местным названием «Лотос». Суденышко хоть и небольшое, но тяжелое – старой постройки, в войну в качестве трофея было взято. Обшивка такая, что и пуля, наверное, не возьмет, отскочит. Дизель на «Лотосе», хоть и отработал три десятка лет, еще добротный, безотказный. Звук у него глухой, как бы исполненный уважения к себе.

Чтобы покончить со всякими техническими штуками, скажу, что «Лотос» являлся обстановочным судном. А именно – таскал за собою баржонку с бакенами и обставлял этими пузатыми железными поплавками фарватеры банок, по которым ходят пароходы: по левую сторону фарватера обычно ставят белые поплавки, по правую – красные. Кроме того, «Лотос» менял эти поплавки, если они прохудились, изжеванные волжской волной, возил питье и горючку на земснаряды,