Геннадий Николаев - Вещие сны тихого психа Страница 6

Наше основное дело - ставить перед учеными задачи: выполнить, перевыполнить, перевыполнить досрочно! Ставить и, естественно, контролировать. И - оберегать от вражеских влияний, дружески оберегать, не орать, не ставить к стенке, руки за спину, - боже упаси! Беречь ученых - дело, как выражался Владимир Ильич, архиважное! Ведь именно они, ученые, призваны придумывать, изобретать, предлагать ноу-хау, которое дало бы возможность здравствующему лидеру править своим народом долго, очень долго, так долго, как только это возможно, и еще дольше, хотя бы чуть-чуть. И править мирно, счастливо, на радость себе, любимому, и народу, осчастливленному согласием лидера править. Чтобы лидер и его генералы могли спокойно, всласть охотиться на своих кабанов, коз, медведей, уток, до упора пить свой коньяк, водку, пиво, виски, играть в свой теннис, карты, гольф, шашки, пересчитывать свои баксы, марки, рубли и в конце концов иметь свои десять-двенадцать часов заслуженного крепкого сна для восстановления растраченных на благо народа сил. Лидер и его генералы вправе ждать от своих ученых соответствующей отдачи - за что же, в противном случае, им отваливают такие бабки?!

И, надо сказать, есть, есть отдача: задействовать муравьев - это, прямо скажем, не каждому по плечу! Огромного, титанического таланта идея!

Вот говорят: евреи, евреи, кругом одни евреи, без евреев наука замрет и вообще жизнь кончится. У меня в Спецдивизии с антисемитизмом полный порядок, нет его и быть не может, потому что мы - интернационалисты! Мы скорей русскому глаз выбьем, чем какое-нибудь нацменьшинство обидим, пусть даже и еврей. Но, при всем уважении, так сказать, к лицам известной нации, и наши тоже не пальцем деланы, тоже способны на разные научные подвиги. К примеру, наш Марэн Флавиевич Бродягин отличился не хуже ваших евреев. Он, конечно, русачок, хотя отчество, честно-откровенно, под ба-альшим вопросом. Но зато - имя: МАР-ЭН! Это же о чем-то говорит! Именно Марэн придумал МУРИКов - Первого, Второго и Третьего! И мы планируем выдвинуть его на Госпремию! Коли заслужил, почему не дать, хоть и Флавиевич. И - заметьте! - на работу к нам принят был безо всякого блата, можно сказать, прямо с улицы, хотя при известных обстоятельствах...)

Все, конец утреннему покою. Закашлялся и проснулся Франц. Пошли сестрички с градусниками, с пилюлями, которые натощак. А вот и за моей персоной пожаловали. Двое рослых санитаров взяли меня под белы ручки, повели на процедуры - мыть, голову наголо брить, укол всадили, на каталку и, уже вздремнувшего, - на томографию или энцефалографию, черт их разберет! Ну, что ж, господа хорошие, ваша взяла, пожалуйста, глядите, любуйтесь моими гениальными извилинами, только внутрь не лезьте, никаких датчиков для контроля за мыслями не втыкайте. С тем и отключился...

В палату вернулся своим ходом. Доктор Матцке после обследования что-то долго с энтузиазмом говорил мне, но я ни черта не понял. Я хорошо понимаю Джильду, когда она гладит меня по бедру, неплохо понимаю продавщиц в магазинах, которые общаются с нашим контингентом медленно, по упрощенной схеме, без грамматического изуверства. А доктор Матцке, как человек весьма интеллигентный и, подозреваю, тоже с большим приветом, распалялся иной раз до такой степени, что, думаю, даже у его немецких коллег были проблемы с пониманием. Понимал его только доктор Герштейн. Вообще они понимали друг друга, можно сказать, с полуслова, независимо от языка общения, хоть на языке африканского племени мумбо-юмбо.

Покачиваясь, я вошел в свою палату и - о, боже! - Франц сидел на моей кровати! Этого еще не хватало! Однако другая мысль пронзила меня: что ему там надо?! Под матрацем тетради, книги, карандаши и письма от Галины, моей жены! Я рявкнул: убирайся! Он тотчас убрался, а я сразу же полез под матрац, проверить, всё ли на месте. Знаю я их гэбэшные штучки! Подсунут под видом слюнявого Франца какого-нибудь Васю или Федю, потом ищи-свищи свои бесценные для истории записи и письма любимой, горячо любимой жены! Давно уже этот якобы больной, якобы Франц вызывал у меня, мягко говоря, подозрения... Странно, но письма, книги, тетради и карандаши были на месте. А Франц, изгнанный на свою кровать, с виноватым видом подал мне конверт, от которого я затрепетал, как листочек под порывом ветра. Письмо было от Гали! Я вырвал конверт из мокрых, обслюнявленных рук Франца и, держась за стены, вышел в коридор. Читать письма от НЕЕ при ком-то я не мог...

ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ

(Из секретных записей.

Они, видно, чуяли нечто такое в атмосфере, в природе вообще, причем за несколько дней. А может, еще раньше. Они шли из окрестных рощ и лесов, текли поначалу малозаметными струйками, переходили друг по дружке ручьи и реки, перебирались через завалы камней и поваленные деревья. Потом струйки и колонны соединились, и вся эта движущаяся масса, наподобие живого ковра, целеустремленно, со всех сторон, стянулась в одно место - к подножию пирамиды. Тут они остановились - перевести дух, дождаться отставших или замешкавшихся в пути - и, когда их накопилось столько, что они заняли все подножие пирамиды на сотни метров вокруг, словно по команде, пошли на штурм. Они лезли по всем четырем граням пирамиды - слоями, слой по слою, упорно, взбираясь все выше и выше, помогая нижним подтягиваться следом за передовыми. Наконец вся искрошенная, овеянная ветрами тысячелетий вершина была покрыта ими в несколько слоев. Тогда они замерли в ожидании момента, ради которого проделали столь долгий и трудный путь.

И вот он наступил. Уже под вечер на западе, со стороны пустыни, над самым горизонтом сгустилась синяя мгла. Она почернела, стала быстро уплотняться, с каждой минутой приближаясь и меняя форму, пока не превратилась в чудовищных размеров тучу. И вдруг туча закрутилась завертью, белесый мотающийся хоботок потянулся вниз, коснулся земли и в тот же миг почернел от пыли, которую с дикой жадностью стал всасывать в себя. А туча крутилась, раскручивалась все быстрее, все бешенее, таща за собой уже толстую вертящуюся ножку-присосок. Поднялся ураганный ветер. Пыль, песок, мелкая каменная крошка, мусор - все устремилось к этой ножке, которая, как бы танцуя, извивалась, словно отыскивая на земле, что бы еще всосать в эту черную чудовищную воронку и напитать до предела черную вихрем вращающуюся тучу. Наконец туча зависла над пирамидой.

Хобот, словно живой, выпрямился, уперся в вершину и стал методично, кругами, очищать пирамиду от облепивших ее муравьев. И когда, казалось, все до единого были подняты и унесены ввысь, вокруг вершины пирамиды полыхнула молния - кольцевая! И ножка смерча, сжавшись у основания, взмыла вверх и скрылась в черной, зловещей утробе вращающейся тучи. Еще через мгновение над пирамидой вырос темно-фиолетовый гриб. Его грязно-белая светящаяся изнутри шапка стала расплываться, края ее свернулись жгутом, рваные молнии змейками просквозили внутри нее, зажгли весь гриб, и он, зловеще сияющий темным фиолетом, ринулся вверх и скрылся, как ракета, оставив в грозовом небе яркий след...

Я пересказал этот странный сон Гале. Мы шли вдоль берега Байкала, уже утихшего, гладкого, сверкающего бликами под восходящим солнцем. Отчетливо видны были горы на восточном берегу, но контуры Святого Носа еще были скрыты пластами тумана. Метрах в ста от берега, с надувной резиновой лодки Папа закидывал спиннинг, надеясь на мушку поймать знаменитого байкальского хариуса. Вторым в лодке торчал Толик - по обязанности и, как он выразился, по зову души: оказывается, он тоже всю свою сознательную жизнь мечтал собственноручно поймать в Байкале настоящую рыбину.

- Не вещий ли это сон? - сказала Галя, кивнув на скалу, где упорно трудились наши муравьи. - Давно заметила, что ты большой специалист по вещим снам.

- Возможно. Хотя Папа считает, что взрыва не будет... Нет, ты мне скажи про тех, которые во сне, что это было? Коллективное самоубийство, наподобие религиозных сект? Древний обряд? Своего рода язычество? Или...?

- Хочешь сказать, не от муравьев ли пришло к людям язычество?

- Люди - полная копия муравьев, это знает даже товарищ Баржуков! Самодержавие, разделение на классы и касты. Борьба за власть, обряды и тэ дэ и тэ пэ. Важнее другое: "...И муравья покой тогда покинул, все показалось будничным ему, и муравей создал себе богиню по образу и духу своему"! То есть я - тебя!

- Но, но! - Галя шутливо ткнула меня под ребро. - Не из этого ли ребра?

- Помилуй! "И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она возникла из ночных огней", так что, пардон, не пересчитывай мои ребра. Я боюсь щекотки! Лучше послушай, пока я добрый, поучительную историю про двух братьев, живших во-он там. - Я вытянул руку в сторону далекого, в синей дымке, противоположного берега Байкала. - Хочешь, расскажу?

- Давай, давай! Вижу, тебя давно точит жажда просветить меня. Жаль, не захватила тетрадь для конспектирования.

Так, впервые, я стал рассказывать ей про братьев Кюхельбекеров. Мы как раз завернули за уступ, торчавший из прибрежного песка, как "чертов палец". Перед нами изящной дугой тянулся белый, искрящийся на солнце пляж. Прозрачная волна лениво вкатывалась на россыпи мелкой гальки и тихо откатывалась обратно. Поверху, над лагуной росли сосны вперемежку с кедрачом. Белые песчаные осыпи оголяли скрепленные корнями деревьев мохнатые карнизы, от которых свисали черные плети, а дерн с краю был разлохмачен ветрами и промыт дождями до сверкающей желтизны. Было тепло, даже жарко, тихо, безветренно.