Алексей Писемский - Тысяча душ Страница 60

"Ну, с этакими мраморными каминами я перенес бы петербургский климат", - подумал Калинович.

- Меня, ваше превосходительство, более привлекают сюда мои обстоятельства, потому что я занимаюсь несколько литературой, - сказал он, думая тем поднять себя в глазах директора; но тот остался равнодушен, и даже как будто бы что-то вроде насмешливой улыбки промелькнуло на губах его.

- А! Вы занимаетесь литературой?.. Князь мне не писал об этом, произнес он.

- Да, очень только немного, - отвечал Калинович, догадываясь, что выстрелил невпопад.

- Что ж вы пишете, прозой или стихами? - спросил директор.

- Прозой.

- В каком же роде?

- Я пишу повести, - отвечал Калинович, чувствуя, что все лицо его вспыхнуло.

- Повести? - повторил директор. - В таком случае, я полагаю, вам лучше бы исключительно заняться литературой. К чему ж вам служба? Она только будет мешать вашим поэтическим трудам, - произнес он.

Насмешка уже явно слышалась в его тоне.

- Мое литературное значение, ваше превосходительство, так ничтожно, что я готов пожертвовать, им для службы, - поспешил объяснить Калинович.

- Да-а, - произнес протяжно директор и несколько времени думал, глядя на свои длинные ногти.

- Очень бы желал, - начал он, подняв голову, - сделать для князя приятное... Теперь у меня времени нет, но, пожалуйста, когда вы будете писать к нему, то скажите, что я по-прежнему его люблю и уважаю и недоволен только тем, что он нынче редко стал ездить в Петербург.

- Непременно-с, - подхватил Калинович, привставая.

- Да-а, пожалуйста! - повторил директор. - В отношении собственно вас могу только, если уж вам это непременно угодно, могу зачислить вас писцом без жалованья, и в то же время должен предуведомить, что более десяти молодых людей терпят у меня подобную участь и, конечно, по старшинству времени, должны раньше вас получить назначение, если только выйдет какое-нибудь, но когда именно дойдет до вас очередь - не могу ничего сказать, ни обещать определительно.

Говоря последние слова, директор уже вставал.

Калинович тоже встал.

- Без жалованья, ваше превосходительство, я не могу служить, - произнес он.

Директор пожал плечами.

Калинович начал раскланиваться.

- Очень рад с вами познакомиться, - говорил директор, протягивая к нему руку и устремляя уж глаза на развернутую перед ним бумагу, и тем свидание это кончилось.

Медленно и с какой-то улыбкой ожесточения прошел герой мой мозаическими плитами выстланную лестницу. День был сумрачный, дождливый. Тяжелые облака висели почти над самыми трубами, с какими-то глупыми намокшими рожами сновали туда и сюда извозчики. Сердито и проворно шли пешеходы под зонтиками. Посредине улицы проезжали, завернувшись в рогожи, ломовые ребята, ни на кого и ни на что не обращая внимания. Точно неприступные и неприветливые замки, казалось Калиновичу, глядели своими огромными окнами пяти- и шестиэтажные домы.

- А! Вам хорошо там внутри! Голод и нужда к вам не достучатся! - шептал он, сжимая кулаки, и, сам не зная зачем, очутился на Аничкином мосту, где, опершись на чугунные перила, стал глядеть на Фонтанку. Там кипела деятельность: полоскали на плотах прачки белье; в нескольких местах поили лошадей; водовозы наливались водой; лодочник вез в ялике чиновника; к огромному дому таскали на тачках дикий камень сухопарые солдаты; двое чухонцев отпихивали шестом от моста огромную лайбу с дровами. Всему этому люду Калинович позавидовал.

"Каждый, кажется, мужик, - думал он, - способный, как животное, перетаскивать на своих плечах тяжесть, нужней для Петербурга, чем человек думающий, как будто бы ума уж здесь больше всего накопилось, тогда как в сущности одна только хитрость, коварство и терпение сюда пролезли. Справедливо сказано, что посреди этой, всюду кидающейся в глаза, неизящной роскоши, и, наконец, при этой сотне объявленных увеселений, в которых вы наперед знаете, что намека на удовольствие не получите, посреди всего этого единственное впечатление, которое может вынесть человек мыслящий, - это отчаяние, безвыходное, безотрадное отчаяние. "Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate!"* написал бы я на въездных сюда воротах для честных бедняков!" заключил он и пошел в свой нумер, почти не чувствуя, как брызгал ему в лицо дождик, заползал даже за галстук, и что новые полусапожки его промокли насквозь.

______________

* Оставь надежду всяк сюда входящий! (Данте, "Ад").

V

Разбитая надежда на литературу и неудавшаяся попытка начать службу, этих двух ударов, которыми оприветствовал Калиновича Петербург, было слишком достаточно, чтобы, соединившись с климатом, свалить его с ног: он заболел нервной горячкой, и первое время болезни, когда был почти в беспамятстве, ему было еще как-то легче, но с возвращением сознания душевное его состояние стало доходить по временам до пределов невыносимой тоски. Вместо комфортабельной жизни, вместо видного положения в обществе, знакомства с разными государственными людьми, которым нужен литератор, нужен ум, он лежал больной в мрачном, сыром нумере один-одинехонек. Чтобы иметь хоть кого-нибудь около себя, он принужден был нанять за дешевую плату неопрятного и оборванного лакея, который, тоже, видно, испытав неудачи в Петербурге, был мрачен и суров и находил какое-то особенное наслаждение не исполнять или не понимать того, что ему приказывали.

В своем мучительном уединении бедный герой мой, как нарочно, припоминал блаженное время своей болезни в уездном городке; еще с раннего утра обыкновенно являлся к нему Петр Михайлыч и придумывал всевозможные рассказы, чтоб только развлечь его; потом, уходя домой, говорил, как бы сквозь зубы: "После обеда, я думаю, Настя зайдет", - и она действительно приходила; а теперь сотни прелестнейших женщин, может быть, проносятся в красивых экипажах мимо его квартиры, и хоть бы одна даже взглянула на его темные и грязные окна! Чрез несколько дней, впрочем, из пятисот тысяч жителей нашлась одна добрая душа: это был сосед Калиновича, живший еще этажом выше его, молодой немец, с толстыми ногами, простоватой физиономией и с какими-то необыкновенно добродушными вихрами по всей голове. Калинович еще прежде с ним познакомился, ходя иногда обедать за общий стол, и с первых же слов немец показался ему так глуп, что он не стал с ним и говорить. Несмотря на это, добрый юноша, услышав о болезни Калиновича, приотворил в одно утро осторожно дверь и, выставив одни только свои вихры, проговорил:

- Вы больны?

- Да, болен. Войдите, - отвечал Калинович слабым голосом.

Немец вошел.

- Может быть, я вас беспокою? - проговорил он, жеманно кланяясь.

- Нет; что ж? Я очень рад... Присядьте, - сказал Калинович, действительно довольный, что хоть какое-нибудь живое существо к нему зашло.

Немец церемонно сел и с непритворным участием начал на него смотреть.

- Вы служите где-нибудь? - спросил Калинович после минутного молчания.

- Да, служу в конторе Эйхмана, купеческой, - отвечал немец.

- Много получаете жалованья?

- Да, тысячу целковых получаю.

"Этакой болван получает тысячу целковых, а я ничего!" - подумал Калинович и не без зависти оглядел свеженький, чистенький костюм немца и его белейшую тонкого голландского полотна рубашку.

- Вы играете в карты? - спросил он.

- Да, играю, - отвечал немец.

- Поиграемте, и ходите, пожалуйста, ко мне: я со скуки не знаю, что делать.

- С удовольствием, если это вам приятно, - отвечал немец.

- А теперь вы свободны?

- Да; но сегодня праздник, свободный мой день: я желал бы прогуляться по Невскому.

- Ну, к черту Невский! Неужели он вам не надоел? Сядемте теперь.

- Хорошо, - отвечал немец, хоть теперь, кажется, вовсе ему не хотелось играть.

- Подай стол и карты! - сказал Калинович лакею.

Тот стол подал и ушел в свою конуру.

- Карты, болван! - крикнул Калинович.

Лакей показался.

- Я не знаю, где карты-с, - произнес он.

- В столе, скотина, животное! - говорил, почти плача от досады, больной.

Лакей, сердито посмотрев на него и отыскав, наконец, карты, грубо их подал.

- Все эти дни, не зная, куда от тоски деваться, я уж гранпасьянс раскладывал, - продолжал Калинович с горькой усмешкой.

- Как это жалко! - произнес немец, и когда начали играть, оказался очень плохим мастером этого дела. С первой игры Калинович начал без церемонии браниться; ставя ремиз, он говорил: "Так нельзя играть; это значит подсиживать!.. У вас все приемные листы, а вы пасуете".

- Ах, да... виноват... да! - сознавался немец простодушно и уж вслед затем объявлял такую игру, что оставался без трех и без четырех.

Калинович пожимал плечами.

- Вы играете решительно, как полоумный! - говорил он с улыбкою презрения.

- Ах, да! Это я дурно сыграл... - соглашался и с этим партнер.

Таким образом они сыграли пульки три. Часу в восьмом немец хотел уйти.

- Куда ж вы? - спросил Калинович.

- Мне нужно; я желаю быть в одном доме в гостях, - отвечал тот с улыбкою.