Григорий Свирский - Бегство (Ветка Палестины - 3) Страница 64

В Норильске отец был нужен всем, и комбинату, и норильчанам, а здесь, получается, никому.

Кончился первый год и их вытолкали с квартиры. Спасибо дяде Аврамию приютил.

Улица и газеты на русском языке время от времени приносили известия о четырнадцатилетних "русских девчонках", которых по объявлениям приглашали "...сопровождать бизнесменов при полете заграницу".

- Каждый подыхает, как умеет,- мрачно заметил отец, прочитав одну из таких статеек. - Но в четырнадцать лет - скандал! Он хотел, чтобы дочь окончила десятый класс израильской школы, Софочка прошла легкую проверку, сказала отцу, что готовится к занятиям, но выбрала себе другую судьбу. "А что я могу еще сделать?!" - спросила она сама себя с горечью.

Накопив немного денег - какое-то время она возила старушку в больничном кресле - Софочка купила губную помаду из Парижа, духи, черный карандаш, чуть удлинила свои ярко голубые глаза "в восточном стиле", и явилась в офис к Дову по газетному объявлению.

Полгода минуло, как прибилась к Дову. У Дова строительные площадки по всей стране. Он изматывался так, что едва до кровати добирался. Софочка готовила котлеты из индюшатины. Дов не вникал, какие котлеты, из чего. Неизвестно, замечал ли вообще, чем питается? Но однажды заинтересовался, почему все котлеты из индюшатины, мясо в Израиле исчезло, что ли?

- Так ведь дешевле! - воскликнула Софочка. Дов засмеялся. Хлопнул Софочку по широкой спине.

- Ну, живем!

Когда ложились спать, спросил тоном самым дружеским, как это ей удалось остаться невинной до двадцати пяти.

- До двадцати пяти?! - оскорбленно воскликнула Софочка. -Мне всего шестнадцать. - И поправилась всполошенно: - Семнадцать без двух недель.

Лицо Дова окаменело. Он сбросил ноги с кровати, зашлепал босыми ногами по спальне. Спустился в гостиную, сел в кожаное кресло. Острое чувство жалости охватило его. "Господи боже мой, шестнадцать! Что за времена бл..ские?"

Снова вспомнилась Воркута, высохшие женщины, которые, спасаясь от насилия уголовников, отдавались надзирателям, каптерщикам, всем, у кого была сила. Даже воздух, видать, в России какой-то каторжный, - девчонка, только от материной сиськи...

Его старшей дочери, Тали, было тоже шестнадцать. Он подумал, что его дочь могла бы вот так же придти по объявлению, и у него похолодели кончики пальцев. Ведь все может быть! В Израиле дети чувствуют себя свободными во всех отношениях. Едва дождался утра, позвонил Руфи: - Где Тали? Спит? Вздохнул облегченно. Поинтересовался: - В школу ходит без пропусков?.. Лады, проверю. - Проверил в тот же день. В школьном коридоре крик стоял такой, что ушам больно. Увидел Тали, - смоляные, до пояса волосы, забрасывает как и "пташка" на грудь. Окликнул, она зарделась, не привыкла к такому вниманию отца. С дочерью, слава тебе Господи, все и порядке. Но что за времена такие!..

Вроде бы все улеглось, но - не оставляло Дова ощущение собственного насилия над чужой душой. У него, многолетнего зека, был острый глаз на любое насилие. Он испытывал почти физическую неприязнь к тем, кто не ощущает вины за насилие над людьми зависимыми: своими домашними, подчиненными, русскими олим; кто, утвердившись в своей норе, даже не замечает собственного произвола... И вдруг оказалось, что именно он растоптал невинную душу, растоптал, чтобы ни думала об этом жертва.

- Обломал росток и жирую, - сказал он Науму по телефону. -А ты, Нюма? Оклемался окончательно? Живу, как сука, и ладу с собой", - написал в те дни Дов московскому приятелю, бывшему сокамернику. Решил, в кровать девчонку больше не брать. И помочь ей встать на ноги. Обязан! Договорился со старушкой - учительницей на пенсии, чтобы приходила, давала уроки иврита и вообще наставляла по-житейски. В тот же день уехал на неделю: вводились корпуса и под Хайфой, и в Кирьят-Гате, где ставил гостиницу и промышленные здания. Вернулся домой, вытащил из спальни на втором этаже все свое барахло, оставил лишь диван. Позвал Софочку: "Вот это твоя комната, - объявил тоном приказа. - Каждый человек должен иметь свой угол!" Она насторожилась, но ни слова не сказала. Вечером, за чаем, ждала, позовет.

- Ну, лады. Завтра рано подыматься. Спокойной ночи! - И ушел. Софа обмерла: выгонит! На другой день, когда он снова пожелал ей спокойной ночи, она встала у дверей спальни и так обняла его своими ручищами, так впилась в губы, что будь Дов хоть из сборного железобетона и то не устоял бы.

Понравился он девчонке. Нравились ей его властный тон, добрая усмешка, мужская привлекательность. И словечки, никогда ею не слыханные. Оба были крепкими, крупными, "бегемотистыми", как обронил Эли, заночевавший однажды на вилле Дова. А о подарках, которыми забрасывал ее, и говорить нечего. Недавно пошли в дорогой ресторан, о существовании которого и понятия не имела. Официантки все "топлес", как объяснил Дов, - только короткие юбочки на теле, а груди наружу. Софочка весь вечер просидела красная: было стыдно за них.

В жизни Софочки были приятели - мальчики. В Норильске один инженер даже букетики приносил, но разве можно сравнить его с таким человеком, как Дов!

Каждый вечер взбивала подушки, думая, чем бы его привлечь. А он по-прежнему отправлял ее спать в собственную комнату.

Однажды забыл в гостиной ключи, заглянул туда в час ночи. Видит, сидит на полу в слезах. Присел возле, объяснил:

- Слушай, Софа! Тебе семнадцать, а мне без малого шестьдесят. Да работа ломовая. Мне твои игры нужны раз в ночь, и то если ночь полярная.

Оба захохотали и... оказались в одной кровати. Год пролетел, как медовый месяц. Дов привязался к девчушке, а она просто боготворила его. До этого считала, и не жила вовсе.

Вечерами заваливались инженеры, огромный, как холодильник, прораб добряк - араб со смешной фамилией Абу Херхер Лимон, заглядывали Эли и Саша Казак, Софочка пела русские песни: "Ты не шей мне, матушка, красный сарафан..." А романсы исполняла так, что Саша прослезился, хлопал в ладоши и кричал "Бис!" Повторял каждый раз, что у нее сказочное меццо-сопрано. Будто она не знала! Ну, не "сказочное", конечно, просто сильное, но коль так нравится ему ее голос, спела для него, искусно кручинясь: "Что так жадно глядишь на дорогу, в стороне от веселых подруг..." И еще одну песню, думала, никому неведомую, услышанную еще в Норильске: "Мы бежали по тундре, по железной дороге, где мчится скорый Воркута-Ленинград..."

Дов затих и, что за ним редко наблюдалось, "отключился" от своего Херхера Лимона. Потом попросил все, что пела, повторить.

Прижилась Софочка. Оказалась самым нужным человеком в доме. И вдруг ждет ребенка. Естественно, конечно; но не оставляет Дова головная боль. С женой начал было разводиться, оказалось, это не просто. Во всех смыслах. В конце-концов, передумал. Из-за детей. Мало деньги давать, видеться надо, помогать, остерегать, в случае чего. К тому же... делить с "пташкой" бетонный комбинат? Откупиться? А как наращивать мощности? Замешкаешься, пустят по миру! С другой стороны, расстаться с Софочкой? Обидеть и ее, и самого себя? Чего вдруг?

Недавно она спросила ревниво, были ли у Дова любимые женщины?

- А как же! - Дов поднял голову с подушки, взглянул на сияющую Софочку. - "Пташка"... Кроме "пташки"? Ну, была одна голубоглазка. А зачем тебе?

- Я похожа на нее?

- То была баба партийная,- объяснил Дов.- Против рабочей партии нож точила, молилась на Жаботинского.

- А кто такой Жаботинский?

Дов аж в затылке поскреб. - Ты прилетела куда?.. Правильно, в аэропорт имени Бен Гуриона. А когда в Израиле с социализмом расквитаются, свяжут Гистадрут бельевыми веревками, аэропорт будет "имени Жаботинского". Впрочем, может, евреи проявят широту, как Франко, который и своих, и чужих почтил единым кладбищем.

- А кто такой Франко?

Дов замолчал. "После землетрясения она родилась, что ли? Про какую-то Кэрен Карпентер, о которой и не слыхал, два часа молола". И чтобы не было между ними никакой неясности, сказал: ребенка он, конечно, примет, а вот жениться не сможет. А когда Софа обмолвилась, что мать у нее русская, из донских казачек, и она не скрыла этого от рава Зальца, заметил не без удовлетворения: -Тем более, под хупу с тобой не станешь... - И добавил осторожно: -Может, аборт сделаем, а?

Об этом Софочка и слышать не хотела. Долго ли ей жить с Довом, кто знает, а ребенок будет ее любить всегда. В Израиле все рожают рано, а и Меа Шеариме, где живут религиозные, рассказывали, меньше семи детей ни у кого не быпает.

Дов ей нравился все сильнее. Она сказала себе, будет с ним столько, сколько он захочет. Нельзя жениться, ну, так что ж... Она обязана ему всем.

Зачастил к Дову Саша Казак. То статью привезет из "Таймса" об Израиле, то строительные документы "амуты..."

- Мог бы и курьера послать, - буркнул Дов, бросив на Сашу взгляд исподлобья.

- Давно Софочкиных песен не слышал, - простодушно признался Саша.

Саша любил слушать Софочку. Она была Россией, которую он гнал из сердца и по которой скучал, не всегда осознавая это. Скучал по друзьям, оставшимся там, за "колючкой", в иркутской "крытке", по песням, - настоящим, которые, бывало, подхватывал весь барак разом. Затянула Софочка "Во степи глухой умирал ямщик...", Саша слушал, не скрывая слез. Как-то подыграл ей на пианино, а потом, когда Софочка устала, взял несколько аккордов, от которых у нее сразу прошла усталость. И затем уж не отпускала Сашу от клавиатуры до полуночи. Пришлось Дову мчать пианиста к последнему автобусу.