Алексей Писемский - Тысяча душ Страница 64

Твой Калинович".

Калинович написал это письмо со всей искренностью, без всякой задней мысли порисоваться, написал потому, что желала того душа его, потому что в эти минуты действительно он любил Настеньку.

VII

Отправив письмо к Настеньке, Калинович превратился в какое-то олицетворенное ожидание: худой, как привидение, с выражением тоски в лице, бродил он по петербургским улицам, забыв и свое честолюбие, и свою бедность, и страшную будущность. Одна только мысль его каждый день была, что вот зайдет почтальон и принесет ему благодатную весточку. Одним утром, не зная, что с собой делать, он лежал в своем нумере, опершись грудью на окно, и с каким-то тупым и бессмысленным любопытством глядел на улицу, на которой происходили обыкновенные сцены: дворник противоположного дома, в ситцевой рубахе и в вязаной фуфайке, лениво мел мостовую; из квартиры с красными занавесками, в нижнем этаже, выскочила, с кофейником в руках, растрепанная девка и пробежала в ближайший трактир за водой; прошли потом похороны с факельщиками, с попами впереди и с каретами назади, в которых мелькали черные чепцы и белые плерезы. Разносчик, идя по улице с лоханью на голове и поворачиваясь во все стороны, кричал: "Лососина, рыба живая!", а другой, шедший по тротуару, залился, как бы вперебой ему, звончайшим тенором: "Огурчики зеленые!" Все это было так знакомо и так противно, что Калинович от досады плюнул и чуть не попал на шляпу проходившему мимо чиновнику. Но вот едут еще дрожки: на них сидит, к нему спиной, должно быть, молоденькая дама и в очень неприглядной шляпке. Она о чем-то спросила тащившего из всех сил свою бочку водовоза. Тот ткнул в ответ пальцем на ворота; дрожки подъехали. Калиновичу вдруг стало легче жить и дышать, как будто он попал в другую атмосферу. Не понимая, что такое с ним делается, он перелег на диван и - странно! - сам не зная к чему, стал прислушиваться: вся кровь как будто прилила к сердцу. По коридору раздались шаги; дверь растворилась; послышался знакомый голос... Калинович вскочил. Непонятное предчувствие не обмануло его: в комнату входила Настенька.

- Здравствуй! - говорила она.

Обезумевший Калинович бросился к ней и, схватив ее за руки, начал ощупывать, как бы желая убедиться, не привидение ли это, а потом между ними прошла та немая сцена неожиданных и радостных свиданий, где избыток чувств не находит даже слов. Настенька, сама не зная, что делает, снимала с себя бурнус, шляпку и раскладывала все это по разным углам, а Калинович только глядел на нее.

- Как же это ты приехала? - заговорил он, наконец, беря ее за руку.

- А ты, друг мой, рад мне - да? Но какой же ты худой! Что это? Зачем было так грустить? - отвечала она, всматриваясь ему в лицо.

- Рад, - отвечал Калинович, опускаясь на диван и привлекая к себе Настеньку. - Господи! - произнес он и, схватив себя за голову, зарыдал.

- Что это, друг мой, как это тебе не стыдно? Перестань! - говорила она, утирая ему глаза платком.

- Как же это ты приехала? Господи! - повторил Калинович.

- Так и приехала. Ты написал, что болен; я сказала отцу и приехала.

- А что отец? Скажи мне...

- Он, бедный - пожалей его - болен, в параличе, - отвечала Настенька, и голос ее задрожал.

- Как же это? - повторил Калинович, все еще не могший прийти в себя.

Сколько ни был он рад приезду Настеньки, но в глубине души его уже шевельнулся отвратительный вопрос: "Как же и на что мы будем жить?"

- Вели, однако, взять мои вещи у извозчика! Есть у тебя кто-нибудь? продолжала Настенька.

- Есть. Эй, Федор! - крикнул Калинович.

Федор, конечно, не откликнулся на первый зов.

- Что ж ты, болван? - повторил Калинович. - Поди сейчас и принеси сюда вещи от извозчика.

Федор, сердито промычавши себе под нос, ушел.

- Ну что, не брани его! - сказала Настенька.

Калинович горько улыбнулся.

- Если бы ты, душа моя, только знала, что я, бывши больным, перенес от этого животного... - проговорил он.

- Очень знаю и знала, но теперь тебе будет хорошо: я сама тебе стану служить, - отвечала Настенька, прижимаясь к нему.

Федор принес три узла, составлявшие весь ее багаж.

- Сколько я тебе, друг мой, денег привезла! - продолжала она, проворно вскакивая с дивана, и, достав из одного мешочка шкатулку, отперла ее и показала Калиновичу. Там было тысячи две серебром.

- Ах, ты сумасшедшая! Какие же это деньги? - спросил он.

- Не твое дело, - отвечала Настенька. - Однако я ужасно устала и есть хочу. Что ж ты мне чаю не велишь дать? - прибавила она.

- Федор! Самовар! Живей! - крикнул Калинович и опять привлек к себе Настеньку, посадил ее около себя, обнял и начал целовать.

На глазах его снова навернулись слезы.

- Ах, какой ты истеричный стал! Ведь я теперь около тебя; о чем же плакать? - говорила Настенька.

Федор принес нечищеный самовар и две старые чашки.

- Перестань же, я чаю хочу. А ты хочешь? - прибавила она.

- Да, налей и мне! Ты давно уж меня не поила чаем, - отвечал Калинович.

- Давно, друг мой, - сказала Настенька и, поцеловав еще раз Калиновича, села разливать чай. - Ах, какие гадкие чашки! - говорила она, тщательно обмывая с чашек грязь. - И вообще, cher ami, посмотри, как у тебя в комнате грязно и нехорошо! При мне этого не будет: я все приведу в порядок.

- Не до чего было: умирать сбирался... - отвечал Калинович.

- Этого не смейте теперь и говорить. Теперь вы должны быть счастливы и должны быть таким же франтом, как я в первый раз вас увидела - я этого требую! - возразила Настенька и, напившись чаю, опять села около Калиновича. - Ну-с, извольте мне рассказывать, как вы жили без меня в Петербурге: изменяли мне или нет?

- Не до измен было! - отвечал Калинович, скрыв притворным вздохом нетвердость в голосе.

- Я знаю, друг мой, что ты мне не изменишь, а все-таки хотела тебе ухо надрать больно-больно: вот как!.. - говорила Настенька, теребя Калиновича потихоньку за ухо. - Придумал там что-то такое в своей голове, не пишет ни строчки, сам болен...

- Ну, прости меня! - сказал Калинович, целуя ее руку.

- Прости? А ты не знаешь, что довел было меня до самоубийства?

Калинович посмотрел на нее.

- О, вздор какой! - проговорил он.

- Нет, не вздор; после этого ты не знаешь ни характера моего, ни любви моей к тебе, - возразила Настенька. - Тогда, как ты уехал, я думала, что вот буду жить и существовать письмами; но вдруг человек не пишет месяц, два, три... полгода, наконец! Что другое могла я предположить, кроме смерти твоей! Спрашиваю всех, читаю газеты, журналы, чтоб только имя твое встретить, - и нигде ничего! Князь тогда приехал в город; я, забывши всякий стыд, пошла к нему... на коленях почти умоляла сказать, не знает ли чего о тебе. "Ничего, говорит, не знаю!"

Калинович слушал, потупив голову.

- И я решительно бы тогда что-нибудь над собою сделала, - продолжала Настенька, - потому что, думаю, если этот человек умер, что ж мне? Для чего осталось жить на свете? Лучше уж руки на себя наложить, - и только бог еще, видно, не хотел совершенной моей погибели и внушил мне мысль и желание причаститься... Отговела я тогда и пошла на исповедь к этому отцу Серафиму помнишь? - настоятель в монастыре: все ему рассказала, как ты меня полюбил, оставил, а теперь умер, и что я решилась лишить себя жизни!

Калинович слегка улыбнулся и покачал головой.

- Что ж он на это сказал тебе? - спросил он.

- А то сказал, что "привязанности, говорит, земные у тебя сильны, а любила ли ты когда-нибудь бога, размышляла ли о нем, безумная?" Я стою, как осужденная, и, конечно, в этакую ужасную минуту, как вообразила, припомнила всю свою жизнь, так мне сделалось страшно за себя... "Неужели, говорит, твое развращенное сердце окаменело и для страха перед господом, судьей грозным, во громах и славе царствующим? Молись, говорит, до кровавого пота!" Какой-то трепет духовный, ужас, друг мой, овладел мной... знаешь, как иногда перед причастьем ждешь, что вот огонь небесный спалит тебя, недостойную. Всплеснула я руками, бросилась на колени и точно уж молилась: всю, кажется, душу мою, все сердце выплакала. "Я, говорит, теперь, положу на тебя эпитимью и, когда увижу, что душа твоя просветлела, тогда причащу", и начал потом говорить мне о боге, о назначении человека... именно раскрыл во мне это религиозное чувство... Я поняла тогда, как он выразился, что, только вооруженные мечом любви к богу, можем мы сражаться и побеждать полчище наших страстей.

Калинович снова улыбнулся и вообще он слушал Настеньку, как слушает иногда мать милую болтовню своего ребенка. Та заметила, наконец, это.

- Ты смеешься?.. Я умирала - а он смеется! Что ж это, друг мой? сказала она со слезами на глазах.

- Я не тому... - произнес Калинович, целуя ее руку.

- Я знаю чему! - подхватила Настенька. - И тебя за это, Жак, накажет бог. Ты вот теперь постоянно недоволен жизнью и несчастлив, а после будет с тобой еще хуже - поверь ты мне!.. За меня тоже бог тебя накажет, потому что, пока я не встречалась с тобой, я все-таки была на что-нибудь похожа; а тут эти сомнения, насмешки... и что пользы? Как отец же Серафим говорит: "Сердце черствеет, ум не просвещается. Только на краеугольном камне веры, страха и любви к богу можем мы строить наше душевное здание".