Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 67

Осекалось, делалось вязким дыхание, что-то глухо побуркивало, шевелилось в воде, будто в ней ворочались, хлюпали, двигались водяные крысы. Ежов, окунув руку в воду, хлестнул брызгами в темноту:

– А ну, брысь!

И кажется, крысы ворочаться перестали, затаились. Тут Ежов вспомнил, что прямо над ним нависла тяжелая громадина дизеля. Стоит лопнуть какому-нибудь болту, не выдержать нагрузки, и стальная громада рухнет на него, прихлопнет, как клопа. Опять сделалось страшно, он ужался, подлезая, подтыкаясь под борт, загоняя себя в стык, в щель, и все равно страх не проходил. Да и не должен он проходить, ведь это же действительно страшно – несколько тонн непрочно закрепленного металла над головой! В любую минуту сталь может рухнуть и задавить Ежова. Если даже дизель не задавит его, то вода все равно переместится, зальет воздушную подушку, и тогда Ежов захлебнется.

– Кто? – раздалось опять рядом, прозвучавшее как охлест кнута. Ежов понял, что здесь имеет место какая-то особая, своя, ни с чем не схожая акустика, поэтому, несмотря на то что он кричал в полную силу, Пчелинцев не слышал его. А если и услышал обрывок, то ничего не разобрал, вот ведь как.

– Ежо-о-ов! – закричал он в полную силу.

– Ты меня слышишь?

– Слышу-у!

– Хорошо слышишь?

– Хорошо-о-о!

Потом вдруг, смазанный водой, металлом переборок, до Ежова дошел шепот, так же хорошо слышимый, как и выкрики Пчелинцева, – сиплый, надорванный шепот человека, из которого холод, изнурительное напряжение, боль выжгли все, что в нем было:

– Не пойму, кто ты? Разобрать никак не могу.

Тихость шепота, который дошел до Ежова из ничего, из воды, из ржавого мокрого металла, но сумевшего все-таки сохранить окраску, интонацию, свой колер, – тихость эта подсказала неожиданно, что, может быть, не нужны натужные крики, может быть, нормальный – не повышенный голос, а нормальный – сможет лучше добраться до кубрика, в котором находится Пчелинцев, а?

Ежов задышал трудно, будто у него кончался воздух и отсутствие кислорода больно давило на глотку, ломало гортань, кадык, с хряском раздирало легкие, почувствовал, как у него в нервной обиде задергалась щека, и он в темноте приложил к ней холодную ладонь. Потом собрался с силами и произнес размеренно, четко, негромко, будто подавал в мегафон команду, а мегафон, этот мудрый металлический агрегат, усиливал его голос:

– Я это. Ежов. Ежо-ов!

Наверное, если б в Пчелинцева выстрелили в упор из дробовика, он чувствовал бы себя легче, чем сейчас, – боли такой не было бы.

Когда боль малость улеглась, он повозил во рту непослушным языком, ощущая какую-то странную сладость, будто джема наелся, покрутил головой неверяще, печально подумал о том, что теперь ему будет вдвойне, втройне труднее выбираться из суденышка. Вдвойне, втройне, это точно. Может быть, плюнуть на все и остаться в этой железной коробке навсегда? Не мучаться, не искать выхода, а собрать в кулак всю свою волю, сжаться и нырнуть в черную холодную воду, там хлебнуть раз, другой, хлебнуть еще и тихо, без мучений, отойти в мир иной… Следом за ним отойдет в мир иной и Ежов – в том, что тот в одиночку не выберется из «Лотоса», Пчелинцев не сомневался.

…Приехав домой, Марьяна еще долго занималась разными «кухонно-кастрюльными», как она сама определяла хлопоты по дому, делами – ей хотелось забыться в привычных заботах, освободиться от состояния тревоги и какой-то странной тоски, в которой она пребывала последние часы.

Поездка на остров не только не успокоила ее, а, наоборот, усилила тревогу.

«Надо же, никогда такого не было, – несколько раз задумчиво произнесла она про себя, – никогда не было, чтоб зеркало билось. Ох, и дурная это примета!»

На ровный светлый прямоугольник, оставшийся от разбитого зеркала, она повесила зеркало другое, из ванной комнаты, много меньше расколовшегося. Ей просто необходимо было сделать это – больно ведь видеть пустое место там, где висело старое, добротной выделки, из столь редкого сейчас толстого венецианского стекла зеркало. И не только больно видеть, а и тревожно – огонек в груди горит и горит. Не погасить его никак, душу болью выедает.

Она посмотрела на себя – лицо, похудевшее от внутренней маеты, в глазах озабоченные звезды полощутся, в подскульях – тени. Изменилась ты, Марьяна, сильно изменилась…

Она села на тахту-оттоманку, которую покупали вместе с Пчелинцевым еще до свадьбы, подтянула к себе ноги, задумалась, будто погрузилась в тихую горькую негу.

Любила ли она Пчелинцева? Марьяна не в состоянии была ответить на этот вопрос однозначно. Ни да ни нет. Она провела ладонью по лицу, будто снимая наваждение. Запуталась она. И здорово притом запуталась. Пчелинцев был человеком основательным, прочно стоящим на земле, тихим и спокойным – за таким, как за каменной стеной. Жить с ним можно, никакого горя не зная. Ежов же, судя по всему, гибкий не только фигурой, а и характером своим, – это Марьяна прекрасно поняла сегодня, в тот момент, когда тот задумался, стараясь угадать, придется ему сводить счеты с Пчелинцевым или нет? И все-таки ее здорово тянуло к Ежову. Прежде всего, он был по-настоящему, по-мужски красив – а какое женское сердце устоит, не дрогнет при виде скупой, но добротной, если можно так выразиться, мужской привлекательности? А потом Ежов много моложе Пчелинцева, много сильнее. Сильнее во всех смыслах слова.

Но вот какая вещь – Марьяна несколько раз пыталась вызвать в себе антипатию, неприязнь к Пчелинцеву, родить в собственной душе что-то такое, что позволило бы ей сказать: «Пчелинцев плох, это не муж, не мужик, а так себе – никчемный человек, пустое место», – и ни разу у нее этого не получилось. Не рождались худые слова в адрес Пчелинцева, не дано было им родиться…

Выходило, что ей были дороги оба. «Ох и запуталась ты, Марьяна, здорово запуталась».

Предавшись горестным размышлениям, она не заметила, как уснула. Во сне видела воду, широкие банки и ерики, втягивала полной грудью горьковатый, с детской поры знакомый запах цветущих лотосов, речной глуби, аромат смолы, которой пахли отремонтированные бригадные лодки, свежей, только что взятой в реке рыбы, почему-то хранящей дух первого снега и одновременно осенней травы, – и эти видения, эти запахи принесли ей облегчение.

А потом она сжалась в комок – увидела, как, сорвавшись со стены, на нее падает огромное, врезанное в толстую красную раму зеркало. Она выставила перед собой руки, защищаясь, но удара не последовало – Марьяна проснулась.

Первое, что она услышала, придя в себя, был телефонный звонок. Подняла трубку. Звонил диспетчер порта.

– Сорок минут назад на «Лотос», где находился ваш муж, наскочил танкер. «Лотос» ушел на дно. В