Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 66

Дядя Сима облизывал влажные пальцы, обсасывал каждую рыбью косточку, щурился по-кошачьи добродушно, ловил зрачками солнце, стесывал зубами коричневатый жир с тараньих шкурок, беззвучно ел сочную мягкую икру.

– А потом, парень, правило такое есть – увидишь, что утопленник еще живой на дне телепается, подожди, когда он окончательно дозреет, и только потом поднимай его на здоровье, добрым родственникам из рук в руки передавай.

Ежов посмеялся над словами дяди Симы, ибо тогда он вроде бы в стороне стоял, все дела насчет утопленников его совсем не касались, а вот сейчас, в темноте машинного отделения, залитого водой, он вдруг ясно представил, что водолаз, который бренчит металлом совсем неподалеку, поступит так же, как и дядя Сима, и плохо сделалось Ежову, очень плохо. Набряк муторной влагой его лоб, волосы стали клейкими, будто их смолой пропитали, слепились – не разодрать их, не распутать, свинцом набряк подбородок, раздвинул собственной тяжестью сжим челюстей, отвис.

Ему представилось, как вытащат в конце концов его из воды, холодного, кисельно разбухшего, с кожей порохового цвета, с лопнувшими зраками, положат на берегу, народ вокруг соберется поглазеть, и он застонал, повалился грудью на трубу, обхватил ее руками, затрясся горько, потерянно, ощущая смертную обиду на людей, на судьбу свою, на жизнь, на профессию, которую выбрал.

Он снова услышал, как неподалеку кто-то бренчит, шебаршит, плещется водой. Прокричал во весь голос:

– Эй ты, с-сука подводная, кончай шурудить! Найди мне лучше выход, и я сам, без тебя, выберусь! Понял?

Водолаз не отозвался, он продолжал и продолжал копаться рядом.

И тогда до Ежова неожиданно дошло, что это не водолаз, а такой же, как и он, бедолага, попавший в страшную нелепую ловушку, в беду, это такой же, как и он, человек, который ищет выход, терзается так же, как и Ежов, наполнен точно такой же болью, страданием, тоской, и только Ежов засуетился, заперебирал руками под собой, ощупывая пальцами дощечку, на которой сидел, частя в рассыпчатом горьком шепоте:

– Как же мы с тобой угодили в беду? Вот нелады, а! Как тебя зовут? Скажи, а? Кто же это еще застрял в «Лотосе»? А? Ты слышишь меня или нет? – Вскинулся, нанес удар кулаком во тьму, будто наказывал того, кто виновен в их беде. – Ты это… Ты без меня не уходи! Подожди меня. Ладно? Ты подожди меня, а? Слышишь? Я сейчас… Сигнал я тебе сейчас подам.

Под руку ему попал старый болт, валявшийся на крышке компрессора, Ежов схватил его и изо всех сил начал скрести по железной обшивке, бормоча про себя, задыхаясь:

– Отзовись, а? Подай голос! Слушай, подай голос! Ну, отзовись же в конце концов, а!

Скреб и скреб болтом по обшивке до тех пор, пока не услышал отчетливое, раздавшееся совсем рядом, подчиненное неведомым Ежову законам водной акустики:

– Эй! Кто там?

Этот живой голос Ежов сразу узнал. Сразу, несмотря на сипенье, на дрожь, на сыроватую мерзлость – Пчелинцев! Ежову стало не по себе: чего же он, дурак, не послушался Марьяны, пошел в рейс, она же предупреждала, о плохой примете говорила, о разбитом зеркале… Вот беда-то. А теперь все, кранты, дорога ему только одна – на тот свет. Ясное дело… За Марьяну Пчелинцев, как пить дать, рассчитается, отправит жариться в преисподнюю на медленном огне. Но ведь человек же этот Пчелинцев, и должен в себе сохранить нечто человеческое… А простить ты можешь, Пчелинцев, а? Простить, как отец прощает непутевого отпрыска, сына своего, за все худое, злое, сотворенное им. Ежов почувствовал потребность бухнуться на колени.

Не-ет, не простит его Пчелинцев, и Ежов даже всхлипнул, боясь назвать свою фамилию. А вдруг Пчелинцев среагирует плохо, не поможет? Оставит умирать тут, навсегда похоронит на волжском дне? Никто ведь не узнает, что произошло. И тогда Марьяна, вольно или невольно, опять вернется к старому мужу. Из-за Марьяны Пчелинцев возьмет и оставит Ежова здесь, в страшном металлическом сундуке, в наполовину затопленном черной водой «Лотосе».

– Н-не надо, Сергей Сергеевич. Слышишь, не делай этого, – горьким голосом попросил Ежов. – В-выручи! Я ведь не забуду. Отблагодарю-у… Честное с-слово, отблагодарю-у.

Чем мог Ежов отблагодарить Пчелинцева – он не знал. Главное сейчас было одно – остаться в живых, и за это Ежов был готов отдать все, что имел.

Тут Ежов во второй раз совершенно отчетливо, будто Пчелинцев перебрался из кубрика в машинное отделение и находился теперь рядом, услышал сиплое:

– Эй, есть тут живой кто-нибудь?

Ежов дернулся и, неожиданно веря, что все будет хорошо, что Пчелинцев все-таки человек, а не изверг какой-нибудь, собрался с силами, выкрикнул в ответ:

– Есть. Я живой! Я, Ежо-ов!

Услышал, как слова, проникая сквозь воду, с трудом пробиваясь сквозь металл, дробились, плющились о преграды и так, донельзя мятыми, неразборчивыми, уходили на ту сторону «Лотоса». С болью, перехлестнувшей горло, подумал, что не услышит его Пчелинцев, но тут же, окорачивая эту боль, задал сам себе вопрос: а может, и хорошо, что не услышит? Пчелинцев будет знать, что рядом, через две переборки, находится человек… Просто человек, который ждет помощи, которому худо, которому надо обязательно протянуть руку. Может, этого и достаточно Пчелинцеву? В таком деле вовсе не обязательно предъявлять паспорт, выкладывать анкетные данные. Человек, и все. И не обязательно знать Пчелинцеву, кто же именно застрял в машинном отделении. Пусть думает – Колян Осенев, ведь Колянова вахта сейчас.

Вдруг что-то яростное, темное, обдавшее горячим и даже согревшее на миг тело, овладело Ежовым, он стиснул зубы, выдохнул надсадно:

– Повезло тебе, Колян, как никогда в жизни не везло. За чужой счет повезло! – ударил кулаком в темноту. Попал в трубу. Осаживая ярость, пробормотал с жалостью, обращаясь к самому себе, как к постороннему: – А ты, дурачок, купился, на пятнадцати минутах накололся. Теперь вот и отдувайся. Как бы не вышло, что на всю жизнь подменил! – Ежов не сдержался, поперхнулся последними словами, снова ударил кулаком по выхлопной трубе.

В следующую минуту Ежов встревожился: почему это Пчелинцев затих, шебаршиться, ворочать тяжелые предметы перестал? Собрался окликнуть старшего механика, поскреб болтом по обшивке и услышал будто совсем рядом произнесенное:

– Эй, кто тут? Отзовись!

Ежов, помедлив немного, отозвался, окутываясь невидимым в трюмной черноте парком дыхания:

– Это я. Ежов. Ежо-о-ов!

Вон ведь как, может быть, Пчелинцев просто не хочет услышать его? Выйдет из западни на волю и ни слова о том, что в консервной банке, в машинном отделении «Лотоса», остался пленник. Но ведь люди все равно придут Ежова спасать, все равно они будут здесь. И тогда Ежов скажет о Пчелинцеве все, что думает, обязательно ска-ажет.