Алексей Писемский - Плотничья артель Страница 7

- Так, так, сомущали, значит, - подтвердил Сергеич.

- Еще как, голова, сомущали-то, - продолжал Петр. - Вышла мне такая оказия, братец, в Кострому идти работать - ладно. Только перед самым моим этим отходом Федоска такую штуку подвела, слышь: сложила, уж будто бы Катюшка с извозчиком Гришкой - знавал, може? - Что будто бы, братец ты мой, Катюшка бегала без меня к матке на праздник; весь народ по улице гулял, а они с Гришкой ушли в лес по черницу. Дело-то, знаешь, на отходе было, выпивши; я на Катюшку и взъелся, а она стала сглупа-то браниться: пошто пью. Я и прибил ее, и шибко прибил. Что же, голова, опосля узнал? Катюшка, слышь, и на праздник к матке не ходила. Стало мне ее, голова, хошь бы и жалко. Как пришел втепоры в Кострому, сейчас купил ей ситцу на сарафан, два плата, босовики и послал с ходоком. И ты, братец ты мой! И пошла у них из-за этого пановщина: девки позавидовали, обозлились на Катюшку, матка тоже пуще всех, и к батьке с жалобой. "Вот, говорит, он какой: ни мне, ни девкам твоим по наперсточку не присылывал, а все в женин сундук валит". Батька, известно, осерчал, говорит Катюшке: "Поди принеси наряды, что муж прислал". Ну, та, голова, молода еще была, глупа, нарядиться тоже охота, взяла будто пошла за нарядами, да к матке и убежала, там их и спрятала, а сама домой нейдет: боится. Батька, однако, оттель ее ссягнул и бить прибирается: давай, да и только, наряды! И отняли таким манером: матка взяла себе босовики и сарафан, а девки по плату разделили.

- Как же батька мог взять твои подарки у жены? - спросил я Петра.

Он посмотрел на меня, как бы удивясь моему вопросу.

- Заведенье у нас, государь мой милостивый, по крестьянству такое, отвечал за него Сергеич. - Ежели теперича мужичок хозяйке что посылает, так и дому всему должен послать. Коли, примерно, бабе сарафан, так матке шаль, а сестрам по плату, али сережки. Это уж нельзя: непорядок, значит, будет, коли теперича промышленник в доме стал только супружницу обряжать да наряжать; а другим бы, хоть бы девкам али матке, где взять? За косулей да за коровами ходючи, немного нарядишься. Хоть бы и Петр Алексеич по сердцам это сделал.

- Вестимо, что по сердцам, - отозвался Петр. - Втепоры, как воротился, Катюшка тоже все мне это говорит; я так, братец ты мой, и положил: плюнуть, отступиться; только то вижу, голова, что бабенке, ни за што, ни про што житья нет: на работе мором морят, а по-ихнему все спит, делает все не так, да неладно - дура да затрапезница, больше и клички нет. Наложили, братец ты мой, тем временем у нас в вотчине бревен по пол-сотне с тягла - ладно. Батька, известно, присудил, чтоб это справил я; а чтоб, примерно, не медлить делом, сваливши бревно, сучья обрубить и подсобить его навалить на колеса шла бы в лес Катька моя. Бабенка той порой была, голова, на сносе. Я батьке и говорю: "Как, я говорю, батька, тяжелой бабе с бревнами возиться? Ну как, я говорю, надорвется, да какой грех выйдет?" - "Что-ста, говорит, али мне из-за вас околевать в лесу?" - "Я, говорю, батька, сам собой этого дела не обегаю; а что теперича для спорыньи, пожалуйста, пошли хоть старшую сестру со мной, а хозяйку мою побереги; я, говорю, заслужу вам за это". Батька ничего, голова, пробунчал только маненько, а Федоска и слезает с голбца. "Наши девки, говорит, про вас не работницы, вы-ста, говорит, с своей толсторожей хозяйкой только даром хлеб едите!" - "Как, я говорю, матка, мы даром хлеб едим? За что, про что ты нас этим попрекаешь? Я со всего дома подушную оплатил, за себя оброк предоставил; теперь, говорю, за батьку и задельничаю; а хоша бы и хозяйка моя за тебя же круглый год на заделье бегала; как же, я говорю, так: мы у вас даром хлеб едим?" Заругалась, заплевалась, голова, и все на Катьку больше: "Ты, говорит, мужа сомущаешь, а он того не знает, что ты и то и се, с тем и другим", - выходит, Катька гуляет! Ну та, братец ты мой, на всю избу этак срамит, заплакала. "За что, говорит, мамонька, ты против хозяина так меня губишь?" Я тоже, братец, не стерпел. "Что ж, я говорю, Федосья, - и выругал ее - согрешил грешный, долго ли, выходит, мы должны от тебя обиды принимать? Вы, я говорю, у хозяйки моей, словно разбойники какие, все наряды обобрали, морите бабу на работе, куска ей не уболите съесть, как надо, да еще поносишь этакими словами, а по правде, може быть, не Катька моя, а ты сама такая!" И ты, братец ты мой! И батька поднялся, будто за наряды, что о нарядах помянул, и драться, голова, лезет. Я, повинным делом, руки-то маненько ему и попридержал; еще пуще старик обозлился, сгреб, голова, меня за шивороток и прямо к бурмистру в сборную стащил. Так и так, сын буянствует. Тот мне сейчас плюхи две дал и приказывает, чтоб я батьке в ноги поклон. Я в ноги поклониться - поклонился, да бурмистру и говорю: "Батьке, говорю, Иван Васильич, я завсегда покорствую; а что теперича мы все пропадаем из-за мачехи; хозяйка моя на работе измаяна, словом обругана. Може, вы теперь мне доверья не сделаете, так извольте, говорю, наших девок, сестер моих, спросить: пускай они перед образом скажут, что они от нее понесли да потерпели..." Ну, так ведь тоже нашего Ивана Васильича помнишь, чай: немного было правды...

- Правда его была, кто больше чаем поит да денег носит, - заметил Сергеич.

Петр кивнул в знак согласия головой и продолжал:

- Закричал на меня, голова: "Цыц! Молви еще слово против батьки выхлещу" - и вон выгнал... Ладно рассудил... Что мы, голова, опосля того с хозяйкой притерпели - и боже ты мой! Батька не глядит, не смотрит; в большой избе, видишь, тесно от нас стало, поселили в коровью, без полу, без лавок, вместе с телятами. Коли мы теперь с бабой что-нибудь на работе позамешкаемся, сейчас, голова, без нас, совьют, соберут и отобедают; коли щей там останется, так Федоска в лоханку выльет, чтоб только нам не доставалось, - до чего эхидствовала!.. - Проговоря это, Петр вздохнул, а потом, помолчав, продолжал: - Кабы не это дело, пошто бы мне с батькой делиться, на грехи эти идти? Старика оборвал и себя надорвал!

- Как, друг сердечный, не надорвать! - возразил Сергеич. - Недаром поговорка идет: "Враг захотел - братья в раздел!" Хотели, значит, миллионы нажить, а стали по миру ходить... Помню я суды-то ваши с родителем перед барином, как еще смелости вашей хватило идти до него по экому делу?

Петр отвечал на это только вздохом.

- Что ж, разве у вас барин строгий? - сказал я.

- Нет, государь милостивый, - отвечал Сергеич, - строгости особливой нет, а известно, что... дело барское, до делов наших, крестьянских, доподлинно не доходил; не все ведь этакие господа, как твой покойной папенька был: с тем, бывало, говоришь, словно со своим братом - все до последней нитки по крестьянству знал; ну, а наш барин в усадьбу тоже наезжает временно, а мужики наши - глупой ведь, батюшка, народец, и полезут к нему со всякими нуждами, правыми и неправыми, так тоже в какой час попадут; в иной все смирно да ласково выслушает, а в другой, пожалуй, еле и ноги уплетут - да!

- Горяч уж больно, кричать такой здоровый... - заметил Петр. - До барина бы, кажись, тем делом я прямо и не пошел, прах все возьми: где тут с ним разговаривать! Да он с молодой барыней тем летом приехал... меня заставили тут с другим парнем в саду забор новый делать. Она, голова, по саду гуляет, к нам подходит, разговаривает. "Есть ли, говорит, у тебя жена?" - спрашивает меня, слышь. "Есть, говорю, барыня". - "Любишь ли ты, говорит, ее?" - "За что, говорю, не любить! Не чужая, а своя, только, говорю, барыня, хоть бы ты за нас заступилась, а то нам с хозяйкой от стариков в дому житья нет; теперь, говорю, у бабенки моей малый грудной ребенок, грудью покормить почесть что и некогда: все на работе, а молока не дают; одна толоконная соска, и та еще коли не коли в рот попадет". - "Ах, говорит, как же это, маленькому нет молочка! Папаша! Папаша!" - кричит, голова, барина, мужа, батькой обзывает, слышь!

- Обзывала, обзывала, и я слыхал, - подтвердил Сергеич.

- Мужа батькой кличет! - отозвался Матюшка и засмеялся.

- Барин, голова, подходит, - продолжал Петр. "Ах, говорит, душечка, папашечка; вон у этого мужичка маленький ребенок: у них нет молочка; вели ему сейчас дать от меня корову, пожалуйста".

- У ней у самой, друг сердечный, маленький барчик был: ну, так она, значит, по себе и прикидывала, жалела, - заметил Сергеич.

- Не знаю, к чему уж она прикидывала, - отвечал Петр и снова продолжал: - Барин, голова, крикнул, знаешь, на меня по-своему. "Как, говорит, у тебя коровы нет? Пропил, каналья!" - "Никак нет-с, говорю; дом у нас заправной. Из-за мачехи мы пропадаем; в раздел бы нам, говорю, охота, а то батька в раздел не пускает и при доме не держит, как надо". Он маненько и смяк. "Хорошо, говорит, приходите ко мне завтра с отцом: я вас разберу". Я, голова, пришел домой, говорю батьке: "К барину, говорю, батька, нас с тобой завтра требует". "Пошто? - говорит; слышь, испугался старик. - Жаловался, что ли, ты, разбойник, на меня?" - "Нет, говорю, батька, что жаловаться! В отдел только просился: у тебя семья своя, у меня своя, что нам на грехе жить!" Батька и заплакал, слышь; ну, старый уж человек был, известно! "Бог с тобой, говорит, Петруша, поил-кормил я тебя, а ты, говорит, теперь, я старый да хворый, хошь меня покинуть". Мне стало жаль его, голова. "Что, говорю, тятенька, кидать мне тебя, кабы не твоя Федосья Ивановна". - "Полно, говорит, Петрушка, поживи со мной, все будет хорошо". Так мы и порешили, голова, на том. Только наутро, братец ты мой, старик уж другое порет. "Мне-ста, говорит, тебя, супротивника, не надо; ступай от нас вон; пойдем к барину". - "Пойдем", говорю. Пошли. Приходим. Барин, должно, голова, стороной слышал что-нибудь: на меня этак посмотрел - ничего, а на батьку взмахнул глазами. "Говорите!" - говорит. Стали мы говорить; плели, плели, братец ты мой, всех и куриц-то припутали, я то еще говорю словно бы как и дело, а батька и понес, голова, на меня: и пьяница-то я, и вор, и мошенник. Я ему и говорю: "Не грех ли, говорю, батька, тебе это говорить?" Барин тоже слушал, слушал нас, да как крикнет на батьку: "Ах ты, говорит, старый хрен, с седой бородой, взял молодую жену да детей всех на нее и променял! Сейчас, говорит, старая лисица, плут, отделить парня, а с твоей супружницей я еще переведаюсь. Я ей дам кутить да мутить в семье!" И пошел, голова!.. Тут лакей подвернулся - на того; барыня пришла: "Что ты, говорит, душечка, сердишься и себя не бережешь!" - и на ту затопал. Мы с батькой уж ничему и не рады, драло из горницы, и до избы еще, голова, не дошли, смотрим: два дворовые парня нашу Федосью Ивановну ведут под ручки...