Николай Почивалин - Юность Страница 7

- Рассчитывать надо только на кабины, по одному.

Машины идут не порожняком, да и ехать в открьпом кузове нелепо. Поморозимся.

"Проголосовав", Кудрин уезжает первым.

- Поторапливайтесь, - прощается он. - Не забудьте, что завтра Новый год.

Потом устраивается на трехтонке, груженной ящиками с патронами, Гранович. Я остаюсь один.

Машин, как нарочно, нет. Вернее, они идут почти нескончаемым потоком, но рядом с шофером кто-нибудь уже сидит. Направление у всех одно: на запад, к фронту.

Выкуриваю одну папиросу, другую, начинаю зябнуть.

Когда вместе со всеми - вроде не так уж и холодно.

Мимо с деревянными лопатами проходят девчата.

- Озяб? - балагурят они. - Идем снег чистить, сразу жарко станет!

- Которые в очках - не чистят! - озорно говорит одна из них и насмешливо, в упор, смотрит на меня.

- И чистят и таким языкам спуску не дают! - я подставляю девушке ногу, она кубарем летит в сугроб.

Подружки хохочут. Подаю девушке руку - она быстро поднимается, и в ту же секунду в сугроб лечу я.

- Помочь, что ли? - опершись на лопату, спрашивает насмешница. Видишь, и согрелся.

- Как тебя звать?

Девушка догоняет подружек, издали кричит:

- Зовут Зовуткой. Счастливо!..

Мне и в самом деле становится теплее, а главное - весело. Чего киснуть: сейчас будет машина, часа через два увижу своих. Вечером встретим Новый год - 1942-й.

Какой он будет? Может быть, закончится война? После разгрома под Москвой немцы отступают. Вчера Информбюро порадовало страну сообщением об освобождении Калуги. Бронетанковая армия Гудериана бежит, с 7 по 25 декабря только на нашем, Западном, фронте гитлеровцы потеряли более 20 тысяч убитыми и ранеными...

В военных прогнозах мы, молодежь, круто расходимся со своими редакционными "старичками". Особенно несправедливым кажется то, что на стороне "старичков"

Левашов. В свободные минуты, когда мы начинаем фантазировать, Левашов охлаждает нас.

- Нет, ребята, не так. Война будет долгой и трудной.

И это говорит Левашов, в наших глазах - образец мужества и бесстрашия! С тех пор, как немцев отбросили от Москвы, армия наступает, и дух наступления кружит нам головы.

Скрипнув тормозами, рядом останавливается крытая машина с большим красным крестом на желтом кузове.

Машина совершенно новая, еще не утратившая свежести краски.

- На М.? - спрашивает выглянувший из кабины немолодой офицер. Я успеваю разглядеть на его зеленых петлицах золотистую змейку - эмблему медиков. Садитесь в кузов. Там одеяла - можете ложиться. Про Калугу знаете?

- Знаю.

Вместительная санитарная машина завалена ватными одеялами. Вверху на ремнях подвешены брезентовые носилки. Оба небольших окна промерзли, в них ничего не видно.

Устраиваюсь комфортабельно: ложусь на носилки, покрываюсь одеялом. Поскрипывая, носилки покачиваются. Пожалуй, я даже выиграл, поехав последним. Ровный шум мотора и размеренное покачивание убаюкивают.

Просыпаюсь от резкого толчка. Деревянные поручни носилок не выдерживают, трещат, я лечу вниз, на мягкие одеяла. Машина останавливается. За стеной - возбужденные голоса, надсадный рев моторов.

Выскакиваю из машины и сначала не понимаю, в чем дело, где мы.

Накренившись, машина стоит на высоком бугре.

Внизу - беспорядочное скопление полуторок, трехтонок, между ними зажато несколько "эмок". Видно, как у передних машин сбежавшиеся шоферы размахивают руками.

Пожилой медик, опасливо поглядывая в небо, стоит у кабины. Нашего шофера нет.

- Что случилось?

- Затор. Две или три машины застряло.

- Может, помочь нужно?

- Сейчас Петро придет. Скажет.

Рослый Петро в пятнистом от мазута белом полушубке возвращается минут через пять.

- Мостик гнилой, - еще издали начинает он, - а тот с маху хотел. И подвалил. Другой объехать норовил - тоже влип.

- Помогать надо?

- И так девать некуда. Теперь сидеть и ждать. Ну, балда!

Шофер вытаскивает истерзанную пачку махорки, крутит огромную цигарку.

- Теперь проваландаемся, - говорит Петро, - час, а то...

Оп закидывает голову вверх, зло швыряет папиросу.

- Дождались, мать их!.. Летят.

Издали нарастает рокот самолетов. Если это чужие, наша переправа взлетит в воздух. Цель недвижима, скопление машин густое, и почти все они гружены снарядами.

Рев застрявших машин становится еще надсаднее.

Несколько человек из середины колонны, точно мячики, скатываются по белому косогору вниз.

- В пекло лезут! - сердится Петро.

Медик стоит с напряженным каменным лицом. "Неужели сейчас конец?" мелькает у меня в голове.

- Под машину надо, - спокойно говорит шофер, - Бежать некуда.

3а нашей машиной, оказывается, пристроился целый хвост - выехать назад невозможно.

И вдруг над колонной, заглушая шум моторов, проносится восторженный крик. Вынырнув из облаков, тесным строем на запад идут краснозвездные истребители.

- Разве здесь, батенька, морозы? - снисходительно говорит медик. Морозы у нас, в Сибири!

- Вы сибиряк?

- Ага, из Тюмени.

- Неуютно у вас?

- Эх вы, молодо-зелено! Тайгу когда-нибудь видали?

- Нет, не приходилось.

- Ну, то-то! Кончится война - приезжайте. Назад потом не выгонишь. Это, батенька, вам не Тамбовская губерния!

- Вы, товарищ капитан, Тамбова не трогайте, - добродушно ухмыльнулся Петро.

Через час-полтора, когда небо начинает быстро синеть, мы наконец двигаемся. Проворно вскакивают в гору легковушки, осторожно перебирается через кое-как сбитый мостик длинная зеленая колонна.

Мороз под вечер крепнет. Внутренние стены машины, покрашенные серой краской, обросли инеем. При сильных толчках иней падает, колючим холодком обдает лицо.

Кажется, что едем очень долго. Все сильнее хочется есть; досадно, что не сообразил сунуть в карман сухарь.

Впрочем, еще немного, и пообедаю. А в двенадцать Гулевой обещал закатить новогодний ужин.

Вот и доехали. Осторожно, чтобы в темноте не споткнуться, пробираюсь к дверце, открываю ее и в нерешительности останавливаюсь. Темная, без единой звездочки, ночь. Тишина. И никаких строений, напоминающих город.

- Вылезайте, корреспондент, - раздается голос медика.

- Где мы?

- А черт его знает где! Деревушка какая-то.

- Что случилось?

- Что-то машина не в порядке.

Оказывается, мы свернули с трассы километра на четыре. Стоим в небольшой улочке - домов десять, не больше. К одному домику подогнана и наша машина.

- Идите сюда, - кричит шофер. - Прямо.

- Я уж думал, ты пропал, - ворчит медик.

Входим в избу. В нос бьет кисловатый дух овчины.

В доме темно, и только открытая печка золотится огнем.

Стоя на корточках, женщина подкладывает в топку какую-то труху.

- Здравствуйте!

Женщина продолжает возиться у печки.

- Громче, - советует шофер. - Совсем бабка не слышит.

- Здравствуй, батюшка, здравствуй! - наконец откликается женщина. - Аи вас тут двое?

Она шевелит в печке кочережкой, пламя вспыхивает ярче, и я вижу, что хозяйка - старушка. Глядя слезящимися глазами, она громко говорит:

- Без керосинчику сидим. Совсем заплошали.

- Промывать глаза надо, мать, - наклоняется над ее ухом медик. Промывать, говорю, надо!

- От дыма это, чай, пройдет.

Петро выходит на улицу. Мотор начинает работать, но потом стихает. Почти тут же шофер возвращается.

- До утра придется.

Становится досадно - хоть бы предупредили на трассе, уехал бы с попутной машиной.

- Что это за село? - кричит капитан.

- Выселки, батюшка, село-то верст восемь никак будет.

- Немцы стояли?

- А што им тут делать? Скотину свели, хлеб забра-"

ли, потом и не казались. Бог миловал.

- Да, помиловал...

Старушка что-то наливает в большое блюдо, кладет на стол деревянные ложки.

- Садитесь, ужинать будем. Хлебушка только нет.

- Ничего, мать, наладится, - говорит Петро. Он первым садится за стол, берет ложку.

Мы быстро опоражниваем блюдо. После горячих жидких щей есть хочется еще больше. Вместе с нами, держа ложку над ладонью, ужинает и хозяйка.

- Спиртишку бы! - вздыхает медик.

Огонь в печке почти погас, делать нечего. Мы с капитаном ложимся на кровать. Петро - на лавку. Старушка в темноте звякает посудой, потом, кряхтя, забирается на печку.

- Встретили Новый год! - иронизирует капитан. Он подносит горящую папиросу к часам. - Без семнадцати десять.

То разгораясь, то тускнея, малиновый огонек неверным светом освещает худощавое, с глубоко запавшими глазами лицо. Капитан лежит на спине и, кажется, неотрывно смотрит в черный потолок.

- Вчера у меня сержант под ножом помер, - неожиданно говорит он. Принесли - вся грудь разворочена.

Нельзя было оперировать. Без толку. Понимаешь, кричать уже не может, а глазами приказывает: спаси! А я что - бог?..

Капитан зло заплевывает папиросу, затихает.

Петро похрапывает. Проходит несколько минут, слышу, как сонно начинает дышать капитан. Отодвигаюсь на самый край кровати - пусть доктор хорошенько отдохнет.