Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 7

И – умер.

Молодые маялись на родительском ложе. Перина ещё хранила вмятины тяжёлого отцовского тела, которое уже шестую неделю покоилось в земле, придавленное крышкой гроба, крестом и холмом могильным.

А он лежал и не слышал ничьих пересудов, и, может, смутная, неспокойная душа его уже искала заждавшуюся душу матери, металась в утреннем волглом тумане, затянувшем острог и долину. Может, это она в слюдяное окно пташкой билась, чего-то ждала от людей. Молодые не знали. Они нетерпеливо ждали утра, отчуждённо отодвинувшись друг от друга, будто и не были близки до этого.

Туман сползал с гор в низину, к озеру, к старому городу, скалившемуся полусгнившими столбами, вздыбленными стропилами, развороченными углами. На одном подворье печь сохранилась. Паводком прижало её к стене, истёрло, а труба, снизу сплюснутая, вверху была кругла и глядела прямо в мутное небо.

Камыш пошумливал, наклоняясь к реке, словно советовался с ней о чём-то. Река кивала, соглашалась, касаясь его светлой пенной косой, будоражила. До сна ли тут на утренней сладкой зорьке, когда рядом такая красавица?

Вон и лес на том берегу тревожится, галдят проснувшиеся птицы. Издалека спешит дождь, протискивая туман к старому городищу, мочит острог, мочит отласовскую крышу. Верно, потому и просится пташка в дом, что ей неуютно под хмурым небом. Дождь хоть и летний, а не шибко тёплый.

Володей поднялся, распахнул створку, и вместе с птахой в горницу ринулись притаившиеся во мшине полчища комаров, накинулись на Стешку, лежавшую каменно в одной исподней рубахе. Пуховое одеяло скомкано, тонкие руки стянули на горле рубаху, и оттого дыхание не слышно, словно мертва. Надо бы согнать комарьё, впившееся через рубаху в грудь, в шею, жадными хоботками сосущее кровь. Она не чувствует – горем полна. Потускневшие за ночь зелёные глаза в тёмных обводьях. Длинные ресницы мокры. Губы в накусах. Вот так и протомилась опять всю ночь – уже сороковую со дня свадьбы. С молодым мужем словом не перемолвились. Смятое одеяло служило кордоном, и ни один из них этого кордона не переступил.

Сметя комаров с жёсткой литой груди, Володей высунулся в окно, толкнулся лбом о листвянку. Она провела колючей веткой по разгорячённому лбу, опрыскала дождинками. Володей зажмурился, повозил по её иголкам межбровьем, слизнул влагу с губ и с наслаждением вдохнул сладкий аромат ставшего родным дерева. С незапамятных времён тут росло, росло и шептало тайные сказки. Взбирался на него, прятался в ветках, вызывая недовольство птиц, и обнимал светлый ствол, как ребятня обнимает матерей. Однажды просидел на суку с полудня до вечера: внизу, перемахнув через палисад, скалил зубы злой и матёрый волкодав Сердюковых. Володей побаивался его, двор ихний обходил стороной, слыша гневное поскуливание пса, посаженного на цепь. С цепи его не спускали: может порвать. А тут сорвался, что ли? Ну да, вот пропущенный между передними лапами обрывок цепи. О-от зверь! Однако надо было слезать: отец со скотом наказал управиться и время катилось к ужину. В стае орала непоеная корова, но внизу, облизываясь, поуркивал пёс, то кружил, то вставал на задние лапы и скрёб ствол. Чуть слышно погремливала цепь, летело корьё, есть хотелось. Да и скот блажил...

Отец придёт, выговаривать станет. Ворчлив сделался под старость. Бить, конечно, не бьёт, рука тяжела, но крылья широкого носа сердито дрогнут, сойдутся волосяной вожжой брови. «Лень-то, – скажет – раньше тебя родилась!» – и пойдёт управляться сам. Со стыда сгоришь.

Волкодав не уходит, скоблит когтями листвянку, повизгивает.

«Пшёл, пшёл, чёрт проклятый!» – заорал Володей. Оглянулся: нет ли кого из взрослых, выругался и потянулся за веткой. Щас в морду тебе – подавишься, побей тебя гром!

Потянулся, сломил и вместе с веткой обрушился вниз, угодив волкодаву на спину. Тот заполошно взлаял, выбрался из-под него и без оглядки кинулся к своему дому, слегка подволакивая задние лапы.

«Хребет, поди, совредил, – отряхивая веткой колени, сочувствовал псу Володей. – И чо к нам припёрся?»

Колени саднило. Задрав штанину, увидел кровь. Плюнул на ладонь, смыл и побежал управляться.

Волкодав сам с тех пор стал бояться его. Увидит – хвост подожмёт и бросается прочь.

Отец посмеивался:

– Ишь какой ты страшный! Псы и те, как очумелые, от тебя кидаются.

«Листвянка, листвянушка! Расскажи мне про мамку! – Володей размяк от детских воспоминаний, и до слёз захотелось, чтоб не колючие ветки, а материнские родные руки погладили его густые кудри. – Нну, рассопливился!» – сердито захлопнув окошко, устыдился не видимой никому слабости, раздавил под соском напившихся крови комаров.

А Стешка как легла с вечера на спину, так и лежала, распялив немыслимые свои гляделки, огромные, кричащие болью. «Пятки ей прижигают, что ли?» – конфузясь, Володей лёг с женой, которой только что исполнилось семнадцать; сознавая силу свою и власть, молчаливо привлёк к себе.

Камень ожил: всплеснулись лебединые руки, не по-женски крепко охватили его крутую шею. На лицо пролились потоком тяжёлые огнисто-жаркие волосы. Воруя дыхание, впились губы в губы. Володей ощутил во рту солоноватый привкус: кровь её, но не шевельнулся, оробел перед натиском неистовой Стешкиной страсти.

Вот так же зимою пришла в избу. Вернулся тогда с охоты. Гонял соболя – провалился в незастывшую промоину, вымок... испростыл. С неделю не мог подняться с постели. Не помогали ни Ефросиньины травы, ни отцовские зелья. Стешка ходила за ним, как за дитём малым, кормила с ложечки, прикладывала к раскалённому лбу влажный рукотёр.