«Ненужный» Храм - Роман Воронов Страница 7

– Это чудовищно и… не красиво.

Скульптор мило улыбается: – Самость чудовищна и не красива, ты подметил верно.

Он, взглянув прямо в глаза и сняв улыбку с лица, уже серьезно спросил: – К изображению есть еще вопросы?

Оторвавшись от лишенного одной железы торса, ты опускаешь взгляд вниз, к постаменту, и вдруг замечаешь, что из-под полы длинного плаща торчит железный сапог: левая нога Девы обута.

– Ты нарочно снял правый сапог, чтобы меч пронзил ногу?

– Поступь самости тяжела и оставляет глубокий след, ибо ходит она по трупам, – просто ответил мастер, полагая, что ты все осознаешь сам. Задумайся о сказанном.

То ли скульптурный стол начал медленное вращение, то ли ты сам, желая осязать, впитать, зафиксировать в сознании образ Гордыни, такой притягательный и одновременно отталкивающий, стал обходить ее, выявлять, разглядывать, осматривать, чтобы в конце концов спросить. Вот прямая, безупречная спина, ровные, несгибаемые плечи, вьющиеся волосы, тучным водопадом летящие с макушки и обрывающиеся резкой и четкой линией у самого копчика, – все подчинено стремлению ввысь, а там венчает острый шпиль шеи каменная маска, прекрасная и неподвижная, бездыханный слепок жизни, усмешка в сторону мира и насмешка над собой.

– Я запомнил, – говоришь ты уверенно Скульптору, а тот согласно кивает головой и жестом приглашает к выходу, набрасывая саван обратно.

В воздухе появилось движение, шаги, беззвучные доселе, вдруг обрели «голос», пока робкий, осторожный, но на чугунных ступенях лестницы он становится серьезным, значимым, бархатным. Кованые змеи и ящерки на прощание пытаются укусить или царапнуть, но их железные зубки и язычки медлительны и неуклюжи, эхо шагов уже успокоило свою перекличку даже в самых дальних уголках мастерской. У открытой двери мир оглушает своей беспечной и безудержной симфонией в исполнении самых разных инструментов, ты жмуришься, возможно, от яркого солнца, а может быть, и от счастья.

– Я запомнил, – повторяешь мастеру и протягиваешь руку для прощания.

Скульптор смотрит в небо и тоже хмурится: – Гордыня – мать всех пороков, они – послушные дети ее. Не стоит запоминать то, что ты видел, это отпечаток на песке из прошлого. Возьми в руки инструмент, молоток, долото, шпунт, напильник и… сердце и убери лишнее, то, что тебе не понравилось. Сними сапог и вытащи меч из стопы, быть может, поступь тогда станет так легка, что позволит воспарить. Укороти шею и стащи маску безразличия – глаза увидят Свет и тех, кого он озаряет подле тебя.

– Но это так сложно, да я и не умею пользоваться ни шпунтом, ни напильником, слишком много править.

Мастер улыбнулся: – Видел бы ты Деву Иисуса.

– Он был здесь?

– На том самом месте, где стоишь сейчас ты, – Скульптор сомкнул веки, видимо, вспоминая. – Он был в ужасе.

– Не понимаю.

– И не поймешь, – мастер открыл глаза, полные слез. – Иисус смог сделать это за всех, а значит, и каждый сможет сделать, хотя бы для себя.

Он пожал протянутую руку и захлопнул дверь.

Забавы святых

Ни ночи плен, что гложет разум

Воспоминаниями о женской наготе,

Ни буйство пира, где мешают разом

Хлеб и вино в чревоугодной суете,

Ни власти жезл, когда руки движенье

На смертный одр отправляет не боясь,

Но только Истина – твое смятенье,

Твой искус и единственная связь.

Распятый на кованом кресте Иисус, венчавший собой шпиль главного городского храма, вынужденный нести на своих плечах не только все человеческие грехи, но и полтора десятка суетливых ворон, облюбовавших перекладину для вечных посиделок, а терновый венец самым бесстыдным образом превративших в гнездо под выведение такого же крикливого потомства, с любовью (а как же иначе) взирал на соборную площадь, шумную сегодня, в ярмарочный день, как никогда. Простой люд с раннего утра заполнил все мощеное пространство, выдавив солдатским юмором, ремесленным говором и оборванными, вопящими, словно их режут, но абсолютно счастливыми в своей непосредственности детишками напыщенных дам и чопорных господ высших сословий в дорогие заведения и более спокойные места для променада.

Центром этого красочного, гудящего и толкающегося водоворота служил кукольный театр, разместившийся в небольшой двухколесной повозке и едва различимый с высоты застывшего вознесения для Христа. Потоки людского моря, закручиваясь вдоль торговых рядов, раскиданных по краям площади, рано или поздно покидали, подобно отхлынувшей от берега волне, пахнущие сладостями и пряностями, шелестящие шелками и мехами, устланные коврами и свежей зеленью прилавки, притягиваясь к черной кибитке, размалеванной гипертрофированными красными цветами и витиеватыми белыми надписями.

Начиналось представление. Резные деревянные ставни, служившие театру занавесом, на которых неверной рукой была начертана «пляшущая» фраза: «Мы видим мир, а вы – иллюзию», – неожиданно распахнулись, и гудевшая доселе, как пчелиный рой, оставшийся без матки, площадь притихла.

Низкий, утробный голос, изображавший, по всей видимости, одновременно и преисподнюю, и ее Хозяина (его обладатель располагался внизу, за шторкой, между колес повозки), заунывно, но властно прорычал: – Приди ко мне, слуга мой верный.

Из-под потолка сцены вывалился, как подбитый паук, и затрепыхался на невидимых нитях чертенок – при рожках, с кривыми когтистыми лапами из папье-маше и настоящим крысиным хвостом.

– Я здесь, Хозяин, – сообщил он писклявым женским голосом и публике, и тому, кто прятался за колесами, о своем прибытии.

– Сослужишь службу мне, – проревел Хозяин, – и награжу тебя копытами.

– Козлиными? – поинтересовался хитрый бесенок.

– А то какими же, – возмутился голос из «подвала» театра, – для бычьих недостаточно ты зол.

– Вот черт, – всплеснул руками маленький служка.

– Здесь не кабак, веди себя прилично, – поставил его на место Хозяин.

– Простите, Ваше Злодейство, каков приказ? – кукловод выставил бесенка во фрунт.

– Пойдешь к Отшельнику, узнаешь все про святость, – загробный голос закашлялся.

– Зачем тебе? – весело выкрикнули из толпы.

Бесенок гневно обернулся на крик и топнул пока еще голой стопой: – Это моя реплика!

– Заткнись, смертный, – ответили из-за колеса, – и ты тоже.

В толпе зашипели на разговорчивого зрителя, и тот, промычав что-то типа: – А я что, да пошел ты и сама такая, – погрузился во всеобщее состояние внимания и тишины.

За колесом хмыкнули, и застывший черт, неловко всплеснув руками, пропищал: – Зачем тебе?

– Врага надобно знать в лицо, святость есть главный порок для моих будущих подданных, стану понимать, как искоренять его, – низкий голос прокашлялся снова (видимо, вчерашние возлияния не прошли даром): – В недобрый путь.

Створки, обещавшие кому-то видение мира,