Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 70

– Как там? – услышал снова. – Поддалась дверь?

Пчелинцев отрицательно поерзал подбородком по груди, царапаясь щетиной.

– Не открыл пока. Придавлена дверь.

Откинулся назад, удержал прыганье кадыка, начавшего ходить, как поршень, вверх-вниз по горлу. Звук собственного голоса помогал ему каждый раз перебарывать слабость, выкарабкиваться из небытия, возвращаться к жизни.

– Откроем дверь-то? – услышал он вопрос.

Пчелинцев раздвинул побитые губы в усмешке.

– Не знаю, – ответил он, вслушался в тишину, не последует ли новый вопрос, новое «мы»? Но с той стороны «Лотоса» ничего не последовало. Тишина и тишина. Только слышно было, как плещется, поскрипывает, позванивает донными камешками вода, и звук этот проникает в кубрик, ослабленный, но различимый, да слышно еще, как стекают тонюсенькие, звонкие, словно из стекла сотканные водяные нитки с мокрых плеч, с рук, с головы, растворяются в мыльной черноте.

Он выжал из простыни воду, чтобы ткань легче рвалась, сложил вдвое, надорвал сгиб зубом, стараясь перепилить самое трудное – простынную подвертку, прошитую стежком, чтобы материя не осекалась, не лохматилась, потом напрягся, онемел лицом от натуги, рванул ткань в обе стороны.

Простыня сыро затрещала, но рвалась она неохотно. Команда «Лотоса» недавно новый комплект постельного белья получила, так что, видать, пойманная простынь – из этого комплекта. Но то, что простынь прочная, в конце концов, даже лучше. Если что, она, надежная, сумеет удержать Пчелинцева, когда тот начнет терять сознание и из последних сил станет пробиваться к воздушной подушке.

Он разодрал материю пополам и долго сидел неподвижно, набираясь сил, гася завспыхивавшие перед глазами сверкушки.

Потом методично, задыхаясь от слабости, от холода, от того, что внутри у него все смерзлось, остекленело, крутя неверяще головой, сложил каждую половинку вдвое, надкусил сгибы и также разорвал пополам.

Посидел немного неподвижно, свесив голову на грудь, затем зашевелился вновь – теперь надо было четыре обрывка сращивать в один.

И хотя Пчелинцев потерял счет времени и не мог точно сказать, сколько часов или даже дней они с Ежовым уже сидят в западне, он все же спросил самого себя, много ли он потратил на сращивание обрывков, и дал довольно точный ответ – более часа. Не менее, а более. Веревка получилась длинной и прочной.

Один конец ленты он привязал к батарее, другой, подплыв к двери, зацепил за поручень, обмотал его дважды. Остался небольшой, метра в два, конец, и Пчелинцев решил, что, когда откроет дверь кубрика, этот конец понадобится ему, чтобы ориентироваться в тесном, как спичечная коробка, коридоре, отделяющем кубрик от машинного отделения. В том, что он все-таки откроет дверь, проникнет в коридор, Пчелинцев ни на минуту не сомневался. Иначе вся городьба эта была бы ни к чему.

Он все чаще и чаще отдыхал. Хотелось есть. В желудке собралось что-то клейкое, тошнотное, острекающее, будто поселилась там медуза. Силы таяли, поддерживать их было нечем. Но силы – это еще полбеды. Куда хуже было другое – таял кислородный пузырь, спасительное пристанище после бросков в воду, где можно было отдышаться, прийти в себя, по мере того как таял пузырь, вода поднималась вверх. Если раньше на батарею приходилось забираться, то сейчас, подплывая к ее тяжелому ребристому телу, Пчелинцев хватался пальцами за ребровины и уже с батареи лез вертикально вверх, протыкал головою черную холодную плоть воды, выплевывал жижу изо рта, если она набиралась в очередном броске, и дышал хрипло, надсадно, ощущая с горькой спокойной болью, что осталось уже немного, что долго он не протянет, что очень скоро наступит черта, когда придется решать воистину шекспировский вопрос: жить или не жить? Впрочем, все это выспренняя, извините, маята, все эти шекспировские вопросы; умирают люди всегда трудно, без красивых театральных жестов, без позы, совсем не думая о том, что будет после смерти. Смерть всегда безобразна, как бы ее ни расписывали, какими рыцарскими атрибутами ее ни обставляли, как бы ни говорили, что на миру она вообще красна, – эти сказки только для детишек, еще только пошедших в школу и впервые открывших букварь жизни, смерть – это всегда боль, могильная тоска, страх… Тьфу, черт, ну и мысли лезут тебе, Пчелинцев, в голову, держись ты подальше от них. Но силы-то, силы тают, совсем на нуле бензинчик-то, легкие изодраны, одни лохмотья от них остались, рвань; магнето ни к черту, не тянет оно, в мозгах – бесчувствие, гибельный мрачный звон, пустота, угрюмость.

Перекусить бы. Хотя б тех самых чилимчиков заполучить. Немного, десяточек орешков для первого случая, больше и не надо. Не полсотни, а десяток – и то б хороша подпорочка была бы, здорово подкрепила бы Пчелинцева, бодрость у него в руках появилась бы, ясность в мозгу, кровь веселее забегала бы в жилах, холодный морок меньше бы допекал. Все бы, бы, бы, бы – если бы да кабы, да росли во рту грибы…

Пчелинцев вяло покрутил головой – несерьезность всякая в мозг лезет, детские присказки, неужто все это сопутствует некому обязательному возвращению в прошлое, которое, говорят, всегда свершается перед смертью, когда грудью перерубаешь финишную ленту и, задыхаясь, сипя, вяло перебирая потными ногами, тащишься сдавать собственные приемо-сопроводительные документы в небесную канцелярию?

Неужто, когда ты видишь свое прошлое, раннюю пору свою, облитые румяной желтизной закатного солнца вечера детства, походы на горькие озера за спекшейся каменистой солью, луну, утопающую одним краем в ерике, а другим в низких серебристо-сметанных облаках, табуны калмыцких лошадей, уходящих по ту сторону земли, белуг, стянутых удавками под «ушами» и выставленных напоказ на астраханском базаре, – неужто всему этому конец? Конец песне, жизни, теплу, дыханию, радости, любви, горю, беде, счастью – неужто всему, чем начинен человек, что втиснуто в него, как в некую приготовленную для чучела шкурку, конец?

– Не-ет, быть этого не может, мы еще поборемся…

А чилим-то, чилим, вот он. Растет совсем рядом, потянись и сорвешь мокрую прочную ветку, где под листьями, как на неком домашнем цветке, бугрятся колючие орехи. Сейчас он мягкий, чилим-то, а осенью молотком не разбить – крепка кожурка у тебя, палочка-выручалочка лютой военной поры. Кабаны-секачи, от которых Пчелинцев дважды бегал, едят чилим аккуратно, ловко, будто семечки лущат, обходя все колючки… А колючки по осени у чилима такие прочные, что ими вместо гвоздей можно подошвы к верху сапог прибивать. Если в нёбо или в язык колючка всадится, то без хирургической операции не обойтись. Секач же, ловкий парень, покрутит языком орех во рту, будто горячую галушку, нащупает слабину, рассечет острым прочным резцом, кончиком языка выудит ядрышко, а скорлупу в воду сплюнет.

А вот и лотосовая проплешина рядом. Лотос часто по соседству с чилимом