Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 71

селится, цветы – набухшие, плотные, будто из дорогого камня сработанные, розово-лиловые… Земля в проплешине мягкая, словно тесто, но идти по ней надо осторожно – попадается скорлупа, сплюнутая секачом. Если ореховый гвоздь всадится в ногу – неприятность будет. Стебель у лотоса что драчевый напильник, кожу до мяса, до кости содрать можно одним неловким движением, а вода кругом до чего ж покойна, приятна, мягка, ну просто слов никаких нет. И бабьим мхом покрыта. Растет здесь в низовьях нежная водяная ряска, ее все бабьим мхом называют.

– Как дела? Отвалил дверь? – услышал Пчелинцев совсем рядом громкое, заставившее его вздрогнуть, прийти в себя.

Ветка водяного ореха исчезла. Во рту был ясно ощутим медный вкус застоявшейся крови, будто на ореховую колючку напоролся.

– Не-ет, – прохрипел он, – не поддается, падла. – Помолчал, слабо шевеля разбитыми губами. – Похоже, влипли мы с тобой, Ежов. Как бы не навсегда…

В ответ услышал запаренное учащенное дыхание, придушенный шепот, бессильно-злые матерные слова. Пчелинцев не стал слушать ругань, набрал побольше воздуха в легкие, нырнул и, перебирая ленту руками, поплыл к двери, с маху ударил всем телом в нее, откинулся от поручней назад, снова ударил, потом еще раз повторил попытку. Неизвестно, во сне иль наяву это произошло, но ему почудилось, что там, за дверью, что-то сместилось и дверь поддалась. На чуток, на ниточку, на какой-то жалкий миллиметрик, а все же поддалась…

Вы слышите, люди, дверь поддалась!

Он не понял, откуда и силы у него взялись, вспомнилось только, как давным-давно пацанами плавали наперегонки через Волгу, каждый раз рискуя утонуть, и случалось, что силы у них иссякали и они глотали уже воду, но потом наступал момент, когда появлялось второе дыхание, словно кто-то новую кровь в ребячьи жилы вливал, подбадривал: а ну, не нюнить, а ну, плыть дальше! Так и в этот раз: а ну, не нюнить! Не распускаться!

А за переборкой неподвижно сидел, ярясь в тоске и отчаянии, страшась близкого конца, Ежов.

– Ты это, Ежов… – вынырнув, прохрипел Пчелинцев в сторону переборки, – ты это самое… не падай духом. Дверь, кажись, открываться начала.

Снова набрал воздуха – норму набрал, самый раз, без перебора, как это случалось раньше, помня, что кислород надо сейчас экономить, это та же еда, – нырнул в черную, вызывающую озноб воду.

Эх, отодвинуть бы еще на чуток дверь, на кроху, ровно настолько, чтобы он мог протиснуться в щель, выскользнуть из кубрика в проход, а там уж он будет воевать с дверью входной. Хотя – и Пчелинцев на это очень рассчитывал – входные двери и с левой и с правой стороны могли при ударе слететь, уж очень хлипко они сидели, еле-еле на петлях держались. Несколько раз Пчелинцев собирался их заменить на нормальные, прочно сработанные в кузнице, поставить двери с надежными корабельными запорами, да все пока руки до этого не доходили. Так и не заменил он их. Наверное, и хорошо, что не заменил…

Он навалился на дверь всем корпусом, надавил раз и другой – и дверь поддалась. Довольно уступчиво, быстро поддалась, видно, тот завал, что ее сдерживал, сдвинулся в сторону, расплылся по досочкам, по отдельным предметам… Пчелинцев, помня, что напротив рычага-рукоятки, которым запиралась дверь, по ту сторону переборки, прямо к стене была приварена дужка, просунулся в проем, зацепил конец холстины за эту дужку. Протянул один раз, другой, закрепил, потом, быстро развернувшись ощущая, как от напряжения зеленеет, светится перед ним угольно-черная вода, поплыл назад. Скорее, скорее, скорее к воздушной подушке, в спасительный купол. Всплыл, отплюнул воду, посмотрел в сторону переборки:

– Слышь, Ежов! Дверь я отжал, так что ты… это самое… держись… Может быть, выйти удастся. Понял?

Он не стал ждать ежовского ответа, да и, честно говоря, его не интересовал этот ответ. Он и эти-то слова потому произнес, что обещал Марьяне поддерживать в ее избраннике угасающий дух, делать все, чтобы штаны с него не съезжали. А потом, может, он еще и не выйдет из западни, может быть, обе двери, выводящие из коридорчика наружу, прочно захлопнуты, может, их перекосило. Тут ко всякому надо быть готовым, и к белому, и к черному, ведь как повезет, какой билет, звездный или не звездный, выпадает на твою долю…

Да что там гадать! Воздуха остается чуток, холод допекает, голод, кожа от того, что Пчелинцев постоянно находится в воде, распухла, кое-где буграми вздулась, как от укусов, омертвела: пальцами прикасаешься – не чувствует ничего.

Пристально вгляделся в черноту, попытался разобрать что-нибудь в ней, но куда там – только слезы из глаз льются; сквозь зубы всосал в себя воздух, стараясь согреть усталые легкие, оттолкнулся, нырнул вниз и, подцепив пальцами холстину, снова поплыл к двери. Скрутку накомарника он зацепил за лямку майки и тащил теперь за собой, считая, что с двумя страховками все же спокойнее, чем с одной. Запас карман не тянет, есть же такая ходовая мудрость.

Если признаться, то он не понимал, не знал, чего же сейчас в нем больше имелось – упрямства ли, злобы, ярости или же действительно силы прибавилось? Но как бы там ни было, во всем его поиске, в движениях было сокрыто что-то от подранка, слепого от боли и от той же боли одновременно необычно зрячего; все это усиливало Пчелинцева против беды, в которую он попал, против смерти, против всего недоброго.

Пчелинцев делал великое усилие сейчас, спасая самого себя, жизнь свою, которую он, честно говоря, после того как Марьяна отдалилась от него, предала, не очень-то и ценил, он больше спасал жизнь Ежова, этого счастливца, который, однако, надо в этом признаться, являлся и его товарищем… Товарищем по работе, не больше! У Пчелинцева были сейчас разбиты не только губы, не только надбровья, не только лицо – у него было разбито все внутри, и все обросло влажной мягкой коростой, даже душа покрылась ломкой мучительной коркой, корка нарастала на корку, и все это кровоточило, болело, не давало покоя.

Дверь в этот раз он нашел быстро. По холстине, перебирая ее руками, вынырнул в коридорчик, замешкался на мгновение, не зная, куда двигаться дальше – налево или направо? Но поскольку «Лотос» был все-таки завален на левый бок, заперебирал ногами по полу вправо, – да какой там по полу, по потолку скорее, ведь «Лотос» же перевернут на спину, килем в небо смотрит, – устремляясь вверх, ощущая на ходу, как опять начало ломить, жечь грудь: вновь кончался воздух. Быстрее, быстрее, быстрее! В следующий миг в нем вспыхнула, растеклась по всему его естеству радость, очень похожая на обжигающее лекарство, – дверь, запирающая коридорчик «Лотоса» снаружи, была сорвана с петель. Вот, что называется, повезло