Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 72

Рванулся вперед, отталкиваясь от стенок руками, совсем забыв о том, что если он сейчас двинется вверх, то вряд ли всплывет, на это у него просто не хватит воздуха, захлебнется он по дороге, совершит самоубийство. На счастье, его удержала скрутка, привязанная к лямке майки, чуть не содрав с него эту последнюю одежду. Рывок враз отрезвил Пчелинцева. Он мазнул концом холстины по стенке, надеясь зацепиться за что-нибудь, но потом подумал, что это лишнее – все равно холстина вряд ли за что зацепится, а если и зацепится, то непрочно, – поплыл назад, нырнул снова в кубрик, ощущая, как сильно колотится сердце. Вынырнул уже у батареи.

Мучительно выбил на ладонь нечто похожее на кровяной сгусток. Подумал, что из кубрика выбираться становится все труднее и труднее, совсем он устал.

– Ежов! А Ежов! – позвал он, не оборачиваясь. Прислушался, когда из темноты, из-за стенки раздастся ответный голос. Но нет, ничего не раздавалось из темноты. Доносится только, как скребется, поигрывает вода с той стороны обшивки. – Ты что, Ежов? Умер, что ли?

Наконец послышалось слабое, вызвавшее у Пчелинцева неожиданную жалость:

– Жи-ив.

Говорить Пчелинцеву было трудно, мешали омертвевшие губы, пухлый каменеющий язык был вял, плохо слушался. Но все равно Пчелинцев переборол себя, заговорил, глядя перед собой в чужую, совсем лишенную тепла, дыхания, любого, даже самого малого движения черноту:

– Ты это… Погоди умирать-то, Ежов. Рано еще… Я счас выбираться буду… Всплыть попробую. Всплыву, – значит, счастье нам с тобой привалило. И мое, и твое счастье… Не всплыву – беду пополам поделим. Понял? Ты это… Не умирай… Понял?

Что-то зашевелилось, завозилось с той стороны. Пчелинцев медленно повернул голову, потянулся рукою к переборке, не достал. Вон какая арифметика интересная получается – когда кричит Ежов, ничего не доходит сюда, одно лишь тупое «…в-в-в!», когда же тихо говорит – звук прекрасно проникает, в щелочки протискивается, все хорошо слышно Пчелинцеву.

– Воздух у тебя есть, Ежов? Продержаться сможешь?

– Н-не знаю.

– Ты, Ежов, сожмись в кулак, в железо обратись, но не сдавайся. Держись, понял?

Пчелинцев хотел добавить, что в войну и не такое случалось, куда тяжелее было, чем сейчас, – он хоть и пацаном тогда был и в атаки с винтовкой не ходил, а многое помнит. Таких вещей, как голод, сам вдосталь напробовался. Сам, а не понаслышке знает, что это такое.

В темноте тем временем что-то попрозрачнело, высветилось, обдалось голубым, и из этой слабой неземной голубизны опять встала Марьяна, и было в ней опять что-то такое, что невольно встревожило Пчелинцева: уже не стряслась ли какая напасть? Лик Марьянин печальный, в глазах застыла боль, что-то горькое, убитое. Волосы заплетены в косу, как это всегда нравилось Пчелинцеву, и переброшены на грудь… Но вот что отметил Пчелинцев: посеклись волосы, потускнели, постарели, как вообще умеют стареть волосы. Пчелинцев не раз замечал, что ходит иногда человек среди людей, живой вроде бы и здоровый, а вот волосы у него уже не живут, мертвые они, тусклые, будто бы искусственные, – умерли эти волосы и едва держатся на голове.

А потом, некоторое время спустя, действительно приходило известие, что человек тот умер.

Тревожный огонек запалился у Пчелинцева в подгрудье, он немо шевельнул губами, вглядываясь в черноту, в слабое диковинное сиянье, в дорогое, которое он и на тот свет с собою унесет, лицо Марьяны, спросил: «Случилось что-нибудь? Почему печалишься? Ну, говори же, говори!» Но молчала Марьяна, лишь глядела и глядела на него из темноты, будто хотела запомнить облик Пчелинцева, потом поправила косу на груди и исчезла. Сама-то исчезла, а тревога осталась. Тревога, тоска, осеннее одиночество.

– Пора, – пробормотал Пчелинцев тихим сипящим шепотом.

Отвязал от майки скрутку, втянул несколько раз в себя воздух, выдохнул – он, будто меха жаркой деревенской кузни, собственные легкие опробовал, прислушивался к клокотанью, к хрипам, раздающимся в них, проверял на прочность, спрашивал самого себя: выдюжит он или не выдюжит?

Хоть в Бога он и не верил, но тут это ему понадобилось – то ли сердце подсказало, что наши предки часто так поступали, то ли он молил кого-то неведомого о послаблении, то ли подогревал сам себя и сам себя благословлял…

– Пора.

Резко нырнул, из последних сил, какие у него только были, оттолкнулся от залитой водою батареи. Быстро добрался до двери. Оцарапав себе плечи, протиснулся в коридорчик, узенький, как ученический пенал, помогая себе руками, упираясь ими в стенки, отчаянно ботая ногами, пересек его, потом, вытянув вперед руки, бросил холстину, рванулся в черную, куда более холодную, чем вода в кубрике, глубину. Хотел было выгнуться и сразу уйти вверх, но вовремя спохватился, вспомнил, что может удариться головою в фальшборт и, оглушенный, сразу уйти на дно, поэтому по скользящей проплыл еще метра два, с усталым удивлением ощущая, как холодна и как темна внизу Волга. Чернота такая же вязкая, непроглядная, как и в кубрике. Но кубрик, он глухой, как сундук, со всех сторон запаян, ни одной щелки, кроме двери, нет, поэтому свет туда втискивается, лишь когда дверь открывают, – а тут? Почему же Волга снизу, на дне своем, так угольно темна, мертва почему?

Пчелинцев выгнулся, сделал ловкое движение, будто рыба, двинулся вверх, работая изо всех сил руками, ногами, отталкиваясь от воды, от мрачной стылой твердой глуби, уходя все выше и выше, ощущая, как хрипит, фыркает, лопается пузырьками, словно газировка, охолодавшая кровь, что-то побулькивает, стонет в легких, боль давит на виски, на затылок… Боль уже прочно окольцевала всю голову, она взяла в тиски ключицы, предплечья, ребра, спинной хребет…

А чернота все не кончается и не кончается, она беспредельна, вечна. Ну хотя бы на чуть рассеялась плотная чернильная мгла, холодный тонкий морок, но нет – чернота, чернота, чернота. Вязкая, непроглядная. А что снаружи-то, наверху? Над Волгой что? Может быть, ночь? Может, потому чернота не кончается? Если ночь, то тогда Пчелинцеву туго придется – до берега он доплыть не сможет, на это у него силенок, дыхания не хватит.

Но нет, не поддавайся, Пчелинцев, не поддавайся!

Почему же чернота не кончается, почему? Уже совсем нет воздуха в легких, остались одни жалкие пузырьки, воробьиная доза, и что-то рвется, ломается в груди, растекается болью, но боль эта не похожа на ту, что уже познал, она слабая, дремотная, успокаивающая. Это новая боль, такую Пчелинцев еще не знает, боль смерти.

И угасающим своим мозгом, остатками сознания он вдруг понял, что глубина, на которую лег «Лотос», куда больше той, чем усталый, ослабленный человек в состоянии одолеть.