Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 76

Я вхожу в зал. Леня на месте. Смотрю на Солонина -- перед ним нет никаких бумаг, стало быть, реплики не будет: ведь он до сих пор без шпаргалки не сказал практически ни слова. Я вдруг испытываю легкую досаду и разочарование: они вообще не намерены обсуждать доводы, вы-двинутые мною на суде. Может, все-таки к последнему слову прибавить несколько замечаний? Но в это время прокурор, отвечая на вопрос судьи, говорит, что отказывается от реплики, и тот торжественно обра-щается ко мне:

-- Подсудимый! Что вы хотите сказать суду в вашем последнем сло-ве?

Я -- суду? Ну нет! С ними мне говорить не о чем. Я чуть было не произнес это вслух, но вовремя спохватился: скажу им это напоследок.

Они сами подсказали мне концовку. Сейчас же я буду обращаться не к ним.

Я встаю, демонстративно поворачиваюсь к брату и начинаю дикто-вать свое последнее слово. Говорю я медленно, и только убедившись, что Леня успел записать очередную фразу, перехожу к следующей. (Лишь через много лет я узнал о том, что перед началом последнего су-дебного заседания кагебешники отобрали у брата его записную книжку. Несмотря на то, что Лене пришлось писать прямо на ладони, он восста-новил после суда текст моего последнего слова почти полностью -- за исключением фразы в середине, которую я написал первой.) Я диктую этот текст так, как, должно быть, командир диктует в штаб донесение об одержанной победе. Во всяком случае ощущение у меня именно та-кое. Время от времени я опускаю руку в карман и трогаю фотографию жены. В какой-то момент рука дрогнула и карточка надорвалась. До се-годняшнего дня этот надрыв напоминает мне о той минуте.

-- С самого начала следствия по моему делу, -- говорю я брату, -сотрудники КГБ неоднократно заявляли мне, что при той позиции, ко-торую я занял, меня неизбежно ждет расстрел или -- в лучшем случае -- пятнадцать лет заключения. В то же время они обещали, что если я изменю ее, если окажу КГБ помощь в его борьбе против еврейских ак-тивистов и диссидентов, то мне дадут очень короткий, чисто символиче-ский срок, и я получу возможность уехать в Израиль к жене. Своей по-зиции я не изменил ни на следствии, ни на суде, и вот вчера представи-тель обвинения потребовал приговорить меня к пятнадцати годам.

Пять лет назад я подал заявление на выезд из СССР в Израиль. Се-годня я, как никогда ранее, далек от своей цели. Казалось бы, мне сле-дует глубоко сожалеть о том, что случилось за это время. Но это, конеч-но, не так. Эти пять лет были лучшими годами моей жизни. Я счастлив, что сумел прожить их честно, в ладу со своей совестью, говорил только то, что думал, и не кривил душой даже тогда, когда речь шла о моей жизни. Я рад, что за эти годы смог помочь многим людям, которые в этом нуждались и обращались ко мне. Я горжусь тем, что именно в этот период познакомился и сотрудничал с такими людьми, как академик Андрей Сахаров, Юрий Орлов, Александр Гинзбург -продолжателями лучших традиций русской интеллигенции.

Но прежде всего я, конечно, чувствую себя участником удивительно-го исторического процесса -- процесса национального возрождения со-ветского еврейства и его возвращения на родину, в Израиль. Я надеюсь, что страшные и тяжелые, но лживые и абсурдные обвинения, предъяв-ленные сегодня мне и вместе со мной -- всему нашему еврейскому дви-жению, не только не остановят процесс национального возрождения ев-реев Советского Союза, но, наоборот, придадут ему новый импульс, как не раз уже бывало в нашей истории. Мои родные и близкие хорошо зна-ют, насколько сильным было мое желание уехать к жене в Израиль, с какой радостью я в любой момент променял бы так называемую извест-ность еврейского активиста, к которой, по утверждению обвинения, я стремился, на визу в Израиль. В течение двух тысячелетий рассеянные по всему свету, лишенные, казалось бы, всякой надежды на возвраще-ние, евреи тем не менее каждый год упрямо и на первый взгляд совер-шенно безосновательно желали друг другу: "Лешана хабаа бирушалаим!" -- "В будущем году -- в Иерусалиме!" И сегодня, когда я, как ни-когда ранее, далек от исполнения своей мечты, от моего народа и от моей Авитали и когда впереди у меня только долгие тяжелые годы тю-рем и лагерей, я говорю моей жене и моему народу: "Лешана хабаа бирушалаим!"

Я кончаю диктовать Лене, поворачиваюсь к судье и, наконец, отве-чаю на его вопрос:

-- Суду же, которому предстоит лишь зачитать давно готовый приго-вор, мне нечего сказать.

Я сажусь. Наступает долгая тишина. "Суд удаляется на совещание", -слышу я. Меня уводят.

Несколько часов провожу я в камере. Напряжение постепенно отпу-скает меня. Я смотрю на фотографию Авитали и чувствую, что сейчас мы вместе, мы сокрушили все преграды на нашем пути. Я почти счаст-лив.

Приносят обед, но я отказываюсь от еды: мне сейчас не до этого.

Прошло четыре часа, и появляется капитан Минаев, чтобы вести ме-ня в зал. По дороге он говорит:

-- Приведите себя немного в порядок.

Я чувствовал себя вполне в порядке и прихорашиваться не стал, но понял: сейчас будут снимать. И не ошибся: в зале полно теле- и фоторе-портеров. Судья начинает читать приговор, и они делят внимание меж-ду ним и мной. Снимают меня долго, в разных ракурсах. Вначале я ста-раюсь позировать каждому, глядя в объектив и усмехаясь, но вскоре мне это надоедает.

Я перевожу взгляд на Леню, и уже до самого конца мы так и смотрим друг на друга. Брат суров и спокоен, мне кажется, что мы никогда еще не понимали друг друга так хорошо. Шестнадцать месяцев назад, когда за мной закрылись ворота Лефортово, он был далек от моей жизни, от моих интересов: лояльный советский гражданин, семья, работа... Как поведет он себя? -- беспокоился я тогда. Откажется от брата? Я был уве-рен, что нет. Но, может, согласится на роль молчаливого наблюдателя, принимающего условия КГБ: вы нам не мешаете -мы вас не трогаем? И вот сейчас я смотрю на него, сидящего среди кагебешников: он демон-стративно игнорирует ненавидящие взгляды, жесты и выкрики, ведет записи; глядя на Леню, я чувствую связь с семьей и друзьями, со всем миром. Мы радостно улыбаемся друг другу. "Береги родителей, Леня!" -- мысленно говорю я ему.

Приговор оглашен: тринадцать лет. После своего последнего слова я и забыл совсем, что должны еще назвать срок. Пятнадцать лет, тринад-цать -какая разница! На меня это сейчас не производит абсолютно ни-какого впечатления.

Меня выводят из зала, и в последний момент Леня кричит:

-- Толенька! С тобой -- весь мир!

На него сразу же бросаются кагебешники; я хочу крикнуть: "Береги родителей!" -- но не успеваю и рта раскрыть: чья-то согнутая в локте рука сдавливает шею, меня подхватывают под руки, поднимают в воз-дух, бегом проносят по коридору и вбрасывают в воронок. Запирается "стакан", включается сирена, и машина срывается с места.

В камере я успеваю только сказать соседу: "Тринадцать лет", -- как нас сразу же забирают на прогулку.

Только здесь, во дворике, я перевожу дыхание. Леонид поздравляет меня.

-- С чем?

-- Во-первых, не расстреляли. Во-вторых, такой прекрасный срок -тринадцать лет!

-- Почему прекрасный?

-- У нас, мошенников число тринадцать считается самым счастли-вым! Вот, смотри.

Он снимает рубаху, и на его правом плече я вижу вытатуированную цифру "13".

Мы смеемся. Я начинаю понемногу приходить в себя.

Тут мой сокамерник настораживается, к чему-то прислушивается. С последнего этажа тюрьмы доносятся звуки радио. В наших камерах ре-продукторов нет, но они есть у тех зеков, которые работают в тюрьме поварами, раздатчиками, уборщиками. Это обычно заключенные, при-говоренные к коротким срокам и отбывающие их тут же.

Репродуктор далеко от нас, но включен на полную мощность, и я то-же начинаю разбирать отдельные слова: "Щаранский... Филатов... ЦРУ... изменники..."

-- О тебе передают! -- говорит с восхищением мой сосед.

Ах, сволочи! Теперь на весь мир будут кричать: Щаранский и Фила-тов -шпионы! "Ладно, я свое сказал", -- пытаюсь я успокоить себя.

На следующий день в "Правде" мы прочтем статью, текст которой сейчас передают, о процессах надо мной и Филатовым... "Да, не прошло и получаса, а статья готова!" -- скажу я Леониду со злостью. А что было злиться-то, спрашивается? Я ведь лучше других знал, что все подготов-лено заранее...

Вернувшись с прогулки, я взволнованно хожу по камере. Радость по-беды так велика, что я не чувствую усталости. Достаю из кармана слег-ка надорванную карточку Авитали.

-- Не возражаешь, если я поставлю ее на стол? -- спрашиваю я Лео-нида.

Он сразу же соглашается и ложится на нары, чтобы не мешать мне ходить по камере. Три шага к окну -- я смотрю на Наташу. Поворот -- три шага к двери. Поворот -- смотрю на Наташу. Начинаю читать свою молитву. И вдруг какой-то ком, внезапно подкативший к горлу, лишает меня дыхания. Я упираюсь лбом в стену и -- плачу...

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

1. ЭТАП

Наутро после суда, пятнадцатого июля семьдесят восьмого года, я проснулся там же, где провел последние шестнадцать месяцев. Но это было уже не то Лефортово, в котором меня изолировали, отняв свободу, где меня пытались сломить, угрожая лишить жизни. Теперь следственная тюрьма стала местом, где я одержал победу, защитил свою духовную независимость от царства лжи, укрепил незримую связь с Авиталью и Израилем. Все вокруг, казалось, было свидетелем моего триумфа: стены камеры, убогая тюремная мебель и, конечно же, люди -- сосед, надзиратель, которых мне хотелось прижать к сердцу от из-бытка чувств.