Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 77

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

1. ЭТАП

Наутро после суда, пятнадцатого июля семьдесят восьмого года, я проснулся там же, где провел последние шестнадцать месяцев. Но это было уже не то Лефортово, в котором меня изолировали, отняв свободу, где меня пытались сломить, угрожая лишить жизни. Теперь следственная тюрьма стала местом, где я одержал победу, защитил свою духовную независимость от царства лжи, укрепил незримую связь с Авиталью и Израилем. Все вокруг, казалось, было свидетелем моего триумфа: стены камеры, убогая тюремная мебель и, конечно же, люди -- сосед, надзиратель, которых мне хотелось прижать к сердцу от из-бытка чувств.

Что ж, это была настоящая война, и победа досталась мне непро-сто. "Но можно, можно, оказывается, с ними бороться!" -- ликовал я, и будущее представлялось мне в самом розовом свете: прежде всего я теперь -- по их собственному закону -- должен получить свидание с родственниками. Я ждал этой встречи как премии за проделанную ра-боту, как компенсации за страдания нашей семьи. Что будет потом -- казалось уже не таким важным. Приговор -тринадцать лет тюрьмы и лагеря -- сознанием не воспринимался всерьез. Эйфория победы за-глушала все остальные чувства и породила уверенность в скором ос-вобождении. Вчерашняя встреча с Авиталью вселила в меня надежду, что очень скоро мы вновь будем вместе.

Ближайшие же дни несколько отрезвили меня, поубавили пыла. Но потребовался целый год, долгий год новой жизни, чтобы нетерпеливое ожидание выхода на волю сменилось твердой решимостью пройти до конца свой путь, каким бы длинным он ни оказался.

...Восемнадцатого июля в четыре часа дня меня переводят в транзитную камеру, тщательно обыскивают и усаживают за стол напротив двери. Входит Поваренков и еще какой-то незнакомый полковник.

-- Сейчас вы встретитесь с матерью. Имейте в виду: одно слово не по-русски -- и мы сразу же прекращаем свидание.

-- Да она и не знает никаких языков, кроме русского, -- пожимаю я плечами.

-- Ну, в общем, чтобы никаких там "Шалом, Авиталь" не было!

Я усмехаюсь, не отрывая взгляда от двери. И вот входит мама -- седая, изможденная, ставшая, кажется, еще ниже ростом. Не заметив ме-ня, она сразу же подходит к Поваренкову.

-- Почему меня держат тут столько часов и не пускают к сыну! -- гневно восклицает мама. -- У меня же есть разрешение судьи! И по ка-кому праву у меня отобрали еду, которую я ему принесла?

-- Вот ваш сын, -- говорит Поваренков. -- А еда ему положена толь-ко наша.

Мама оборачивается, видит меня, вскрикивает -- и садится на под-ставленный ей стул по другую сторону стола.

-- Я принесла сыну клубнику, -- снова поворачивается она к на-чальнику тюрьмы, будто мы расстались с ней только вчера, а не полтора года назад. -Почему я не могу отдать ее ему?

Тут уже лопается терпение не только у Поваренкова, но и у меня.

-- Мама! Какая еще клубника! Как папа? Наташа? Как вы все?

Оказалось, что отец болен -- перенес инфаркт; судья разрешил три отдельных свидания со мной -- маме, папе и Лене; завтра -- папина очередь, его привезут в Лефортово на такси. Наташа много ездит, мама разговаривает с ней по телефону почти ежедневно.

-- Вы о семье говорите! -- вмешивается второй полковник.

-- Это и есть наша семья, -- в один голос отвечаем мы. Мама передает мне приветы от многочисленных друзей.

-- Надеюсь, никого не обманули предъявленные мне обвинения? -спрашиваю я. -- Никто в шпионаж не поверил?

-- Ну что ты! -- восклицает мама. -- А знаешь, -- сообщает она мне радостную весть, -- Дина с семьей уже в Израиле!

-- Вот здорово! Я так за нее боялся!

Есть и печальная новость: недавно арестованы Ида и Борода.

-- Свидание окончено! -- неожиданно говорит Поваренков.

-- Как так? -- возмущаемся мы. -- Ведь нам по закону положен как минимум час!

-- Но у вас же будет три свидания вместо одного -- каждое по двад-цать минут.

-- Когда завтра привозить отца? -- спрашивает его мама.

-- В это же время.

Мы с мамой тянемся друг к другу через стол и крепко обнимаемся. Нас торопят:

-- Все, все! Свидание окончено!

До этой минуты мама держалась прекрасно: ни слез, ни причитаний, а сейчас расплакалась. Сквозь рыдания она что-то шепчет мне, но слов я не могу разобрать -- кажется, "скоро ты будешь свободен".

Последние прощальные слова -- и мы расстаемся. Завтра я встречусь с папой.

Я так возбужден, что когда мне вечером приносят копию приго-вора, которая должна храниться у меня весь срок, я даже не при-трагиваюсь к ней. Какими словами подбодрить папу? Что передать для Наташи? С этими мыслями я засыпаю, а наутро меня будит новая команда:

-- С вещами на этап!

Как на этап?! А свидание с отцом, с братом? Я протестую, отказыва-юсь собирать вещи, требую вызвать Поваренкова.

Два надзирателя решительно берут меня под руки, выволакивают в тюремный двор и передают наряду эмведешников. Отныне формально КГБ больше не имеет со мной дела -- я перехожу в ведение Министер-ства внутренних дел.

Меня сажают в воронок, туда же бросают узел с гражданскими веща-ми, накопившимися у меня за полтора года. Теперь они мне не понадо-бятся ни в тюрьме, ни в лагере -- пользоваться ими в ГУЛАГе запреще-но; мама должна была сегодня забрать их, но охранка спешит избавить-ся от всего, что напоминало бы о моем пребывании в Лефортово.

Впрочем, отдают не все -- ни одна тетрадь, ни один клочок бумаги, заполненный моей рукой, ко мне не вернулся. Отбирают и выданный накануне приговор.

На железнодорожной станции, куда меня привозят, я впервые в жиз-ни нахожусь в роли этапируемого преступника. Мне все внове: ряды ав-томатчиков, овчарки, колонна зеков, в первом ряду которой оказываюсь и я.

-- Шаг в сторону рассматривается как попытка к бегству. Конвой от-крывает огонь без предупреждения! -- слышим мы.

Я с трудом поднимаю свои вещи. Мне бы их выбросить -- все равно ведь не понадобятся, но я толком не пришел в себя, ясно лишь одно: ме-ня нагло обманули и отца я сегодня не увижу. Я еще не знаю, что пред-принять, и волоку узел к поезду.

-- Какой режим? -- спрашивает охранник у входа в вагон.

-- Все строгие, кроме первого, -- отвечает кто-то из конвоиров. Меня подталкивают сзади: быстрее, мол, поднимайся.

-- Ишь, прибарахлился! -- говорят за моей спиной. -- Пора раскула-чить!

Меня буквально вминают в клетку, до отказа забитую людьми. Они возмущенно кричат конвою:

-- Куда же еще?!

Солдаты с трудом впихивают меня внутрь, но для вещей уже нет ме-ста.

-- Что еще за купец нашелся! -- орут зеки, теперь уже на меня.

У каждого из них -- лишь небольшая сумка, и мне страшно неловко. Решетка сзади захлопывается, я притиснут к ней обозленными людьми. Ситуация не из приятных, и я говорю:

-- Извините, ребята, так много места занимаю...

-- Кто такой? Статья? -- раздается чей-то требовательный голос. Я понимаю: в их обществе мне теперь жить много лет. Надо предста-виться.

-- Щаранский. Шестьдесят четвертая.

-- Ну-у?! Так это о тебе все дни по радио говорят?

-- Наверно.

-- Политик! Шпион! -- в этих возгласах -- смесь удивления и восхи-щения.

-- Да я всю жизнь мечтал с таким потолковать! -- кричит кто-то с

верхней полки -- видать, пахан. -- А ну, дайте политику поудобней ус-троиться! Тебя как звать? Жрать хочешь?

-- Толя, -- отвечаю я. -- Только я не шпион. Я... Но объяснить ничего не успеваю. Гремит замок, решетка открывает-ся, и какой-то мент, матерясь, вытаскивает меня из клетки:

Что ж не сказал, что политик?

Мента обрывает стоящий рядом офицер:

-- А вы куда смотрели?!

Зеки, еще недавно возмущавшиеся моим вторжением, разочарованы столь быстрой разлукой, и под их крики меня проводят в самый конец вагона, в так называемый "тройник": это узкая клетка-купе с тремя полками, расположенными одна над другой. Особо опасных государст-венных преступников -- по-зековски, политиков, -- запрещено держать вместе с остальными заключенными-бытовиками. Что ж, теперь и мне по чину положен особый "распределитель"!

Я бросаю узел на пол и сажусь на нижнюю полку, вытянув ноги. В этот момент кто-то из коридора обращается ко мне. Поворачиваю голо-ву и вижу молодого лейтенанта.

-- Что? -- спрашиваю его, но то ли в поезде слишком шумно, то ли он не хочет говорить громко, то ли я попросту ничего не соображаю -- слова офицера до меня не доходят.

Я подхожу вплотную к решетке, и он шепчет мне прямо в ухо:

-- Это о тебе сейчас на Западе такой шум? Я не сразу нахожусь, что ответить.

-- Наверное... Не знаю... Может быть...

В это время в дальнем конце коридора хлопает дверь, и лейтенант быстро говорит:

-- Ну, счастливо тебе отмотать, парень! Держись.

Он отходит от моей клетки и идет по коридору, зычно командуя:

-- Не курить! Громко не разговаривать!

Его добрые слова трогают меня. Я еще не представляю себе, насколько редко случается такое в ГУЛАГе, еще не знаю, что за все последующие годы ни разу не услышу от офицера МВД ничего подобного. Я засыпаю.