Восемь белых ночей - Андре Асиман Страница 76

Оставалась, впрочем, последняя надежда – пусть даже лежала она в самом конце того, чему явно предстояло стать долгим и мучительным днем: непроговоренное 19:10. Впрочем, умолчание по поводу 19:10 либо было знаком, либо не было, при этом отсутствие знака само по себе было знаком.

Как прервать тишину в эфире?

Можно сесть на паром до Стейтен-Айленда и, оказавшись на замерзшей палубе напротив Статуи Свободы, набрать ее номер и сказать: угадай-ка, где я сейчас, – и послать в доказательство фотографию. Впрочем, мне представлялось ее хмурое и безразличное: «Ты это к чему?» Или можно встать на Бруклинском мосту или сесть на одну из скамей в соборе Святого Иоанна, в каких-нибудь десяти кварталах от ее дома. «А это к чему?»

Или – именно так я и поступил: около двух часов дня я отправил ей фотографию статуи Памяти в парке Штрауса. Тут меня и ищи. Я готов сколько-то подождать, может, и довольно долго. Но тогда приходи с ледорубом.

Я ждал, что она перезвонит. Этого не случилось. Выходит, отношения расстроились куда сильнее, чем мне представлялось. Она со мной не разговаривает. Может, даже отключила телефон. С другой стороны, это ведь тоже знак, верно? – особенно если она отключила его по той же самой причине, что и я, – тогда знак выглядит красноречивее некуда.

Я мысленно пролистал несколько симпатичных сценариев. Лучший предполагал, что она пришлет мне фотографию себя там, где в данный момент находится. Без текста. В качестве объяснения, почему не может со мной встретиться. Почему-то мне представилось, что она пришлет фото храма Дендура. Бергдорфа. Дороги на Дарьен. Унитаза.

А потом очень захотелось, чтобы ответ пришел в форме Лео Черновица, исполняющего ту самую вещь Баха.

Потом – чтобы она перезвонила и спросила: что?

В каком смысле «что?», ответил бы я.

Ты звонил.

Ты свободна?

А что?

Если занята, позвоню в другой раз.

Чего ты хотел?

Звонил извиниться.

За что?

Ты прекрасно знаешь за что.

Ты уже извинился. Что еще?

Больше ничего.

– Этакая холодрыга, и не стыдно вытаскивать меня из дома?

Она знала, что я удивлюсь. Но едва я увидел, как она возникла в парке Штрауса, мы оба разразились истерическим хохотом. Отчасти потому, что она подсмеивалась над затянувшейся тишиной в нашем эфире, отчасти потому, что стало ясно: наше вымученное молчание – всего лишь столкновение двух своеволий, притворная холодная война. Какое облегчение признать это, рассмеявшись, – и оставить в прошлом.

– Ты работала? – Я очень надеялся услышать «нет».

– Да. Но страшно копалась – ты вчера столько заставил меня выпить, что я не могла сосредоточиться.

– Ты все еще дуешься?

– Смотря на что. Ты ел? – Она явственно показала, что хочет уйти от больной темы, притом что я плохо понимал, какой именно.

– Нет.

– Я тоже.

– Этнической еды хочешь?

Я знал: через несколько минут в нашей жизни появятся новые люди, новые названия разных вещей, новые причуды, вытащенные со склада чудачеств, родившихся в голове у девушки, к разгадке сути которой я мог подступиться единственным образом: с позиции, что она – мой полный двойник, только от противного, зеркальное отображение ее собственной копии.

Мы пошли по Бродвею, обследовали несколько ресторанов на предмет обеда, но по той или иной причине забраковали их все. На самом деле мы просто оба не были голодны, нам бы лучше сгодилось какое-нибудь укромное кафе. Мне не хватало секстана, великанской пенковой трубки и картинки с прыгающим быком. Как и всегда в это время года, народу было полно, множество туристов и молодых постояльцев многочисленных двухзвездочных гостиниц, которые пооткрывались вокруг. Все заведения оказались переполнены, в воздухе висело нечто, придававшее бойкость и поспешность нашей походке.

Клара решила купить конфет. Что, в ее возрасте кто-то еще покупает конфеты? «Ну люблю я конфеты, а что?» Потом решили, что сядем в автобус и поедем на другой конец города, в Ист-Сайд. Мы что, хотим попасть в очередную толпу? Давай в музей Гуггенхайма, предложил я. Мы что, действительно хотим в музей Гуггенхайма? В общем-то нет. Можно съездить во Францию, предложил я. Прямо сейчас, среди дня? Это будет неправильно.

– Кстати, про кино, – начала она, – знаю, это сломает традицию, но я, наверное, сегодня не смогу.

Она имела в виду «сломает парадигму» или «сломает меня»?

– Обломщица, – сказал я, пытаясь изобразить, что принял эту новость с той же невозмутимостью, что и «сожалею, но прийти не смогу» от человека, которому с неохотой отправил приглашение. – Без тебя будет не так интересно.

Аргумента тупее и нарочно не придумаешь.

Было больно. Оставалось понять где. Можно сходить одному – мне всегда нравилось ходить в кино одному. Просто не хотелось отказываться от того, что я, не до конца в этом себе признавшись, уже принимал за данность. Не хотелось признавать – при том что я знал, что рано или поздно это выяснится, – что у нее есть другая жизнь, что в этой жизни мне не отведено никакой роли, а роль, отведенная мне в ее залегании на дно, столь незначительна, что никто, кроме разве что Макса с Марго и нескольких знакомых, видевших нас вместе на вечеринке, понятия не имеет о моем существовании. Возможно, не понравилось мне то, что жизнь придется возвращать обратно к ее состоянию до Клары. Четырех ночей хватило, чтобы образовалась привычка. Так, что ли?

Между нами повисло мертвое молчание.

Я боялся, что это произойдет. Но так скоро?

– Переживу. Обещаю.

Опять молчание.

– Ну, и ты не спросишь, почему я не смогу пойти? Обычно, если человек не спрашивает, значит, ему очень хочется спросить.

Я решил не спрашивать, чтобы не показаться навязчивым или назойливым. А спрашивать равнодушным тоном не хотелось. Я не знал, как поступить. Возможно, не хотел знать, чем она занимается, когда мы не вместе. Меня интересовало только то, что мы делаем вдвоем, – вернее, так мне хотелось думать. Что она делает с другими – неважно, особенно если это никак не мешает нам быть вместе. Получалось – хотя я осознал это не сразу, – что я думаю и поступаю, как отпетый ревнивец.

– Тебе правда неинтересно?

– Это неважно. Но тебе явно страх как хочется мне сказать.

– Тедругие, – объяснила она. Типичный ее способ совмещения невнятности и предельной точности.

Удар оказался болезненным, как будто она наконец-то взяла большую лопату и швырнула мне большой ком грязи в лицо. Улицы посерели, небо посерело, праздничная толпа в магазинах на широком