Восемь белых ночей - Андре Асиман Страница 77

Я в очередной раз принял решение больше не иметь с ней дела. Настал подходящий момент претворить решение в жизнь. Вот сейчас и случится: да, колени подламываются, да, слишком высоко метил, но раз – и кончено. А в таком случае какой смысл обедать вместе?

– У тебя дома чай наливают?

Я посмотрел на нее в изумлении.

– Да, пакетиков большой выбор. Вот только уборщица придет завтра, так что там бардак.

– Чистый уголок найдется?

– Полагаю.

– И еда есть?

– Старая ветчина, позеленевший сыр, а на картофеле в нижнем ящике уже вырос лес. Зато вино есть всегда.

Как у нее это получается? От льда до обжигающего жара. Внезапно жизнь наша превратилась в праздник.

Мы остановились на Бродвее и решили затариться продуктами. В магазине было не протолкнуться, но нас это не расстроило. Два куска сыра, один, нет, два, багет, спелое авокадо, ветчина – сырого и горячего копчения. Зачем авокадо? Будет вкусно с ветчиной и горчицей. У меня есть горчица? Да, но очень старая. Господи, ты когда последний раз бывал в розовом саду? Говорил же – много эпох назад. Фрукты? Зимние или летние? Какая разница, они все – импорт из каких-то далеких краев, а их фрукты всегда дозревают на борту судна в огромных темных контейнерах – ими набивают всякие дряхлые танкеры под названием «Князь Оскар», которые шастают туда-сюда через Атлантику и везут разноцветные безвкусные ягоды людям, готовым сидеть в сочельник у очага и петь рождественские песни над жиденьким фруктовым морсом. «Ладно-ладно, все ясно», – сказала она. Молоко у нас есть? Молоко у нас есть, ответил я, состроив покаянно-стыдливую рожу, правда, оно могло превратиться в простоквашу. В последний момент мы вспомнили про самое важное: икру и сметану. Снова играем в семейную жизнь. А чего-нибудь вредного? Обязательно, и конфет, сказала она.

В итоге мы набили два объемистых пакета.

– Я вдруг проголодалась, – сказала она.

Я умирал с голоду.

– Прежде чем двинуться дальше: на кухне чисто? – спросила она, когда мы вошли в мою парадную.

Она хочет знать, чисто ли у меня в постели?

– Сеньора Венегас приходит дважды в неделю. Но ей не разрешается ничего трогать в холодильнике и в кабинете.

Я вышел из лифта, забыл ей сказать, что дверь закрывается совсем-совсем быстро – и вдруг увидел, как Клару, с ее пакетом, вытолкнуло захлопнувшейся дверью из лифта. «Гребаная дверь. Чтоб ей провалиться». Она ругалась не переставая, пока мы шли по коридору к моей квартире.

Ей страшно понравился мой ковер. Сказала – у нее есть идея. «Давай устроим пикник в угловой комнатке. Я все приготовлю, за тобой – вино и музыка». Миг мы постояли, рассматривая вид на парк. Еще один облачный белый день, искрящийся радостью изнутри.

Она нашла в бельевом шкафу скатерть.

– Что это?

– Из Русийона. Купил в подарок, так и не подарил – отношения осложнились; оставил себе.

По пути на кухню она увидела нашу с отцом фотографию – мне на ней четыре года. Сделана в Берлине. Мы с ним в Тиргартене. А рядом – его черно-белая фотография с его отцом точно на том же месте.

– Возвращение еврея.

– Отмщение еврея.

– Ты на него похож.

– Не приведи господи.

– Ты его не любил?

– Я его обожал. Но он, судя по всему, не знал счастья.

– Учитывая, что было после того, как сделали этот снимок, трудно вообще говорить о счастье.

– Шанс у него был. Я думаю.

– Ты думаешь.

– Знаю.

– И?

– Он его упустил.

– В смысле?

Откуда этот внезапный интерес к моему отцу?

– В смысле, он решил, что его не достоин. В смысле, он полюбил один-единственный раз, но не решился приблизиться, не пошел на риск, чтобы остаться с человеком, который не просил решительно ничего, кроме его любви. В смысле, он ждал слишком долго, но не знал, что жизнь готова переждать все те невзгоды, которые сама же ему и подбросила.

– Амфибалент-старший?

– Если угодно.

– Когда он умер?

– В прошлом году.

Она подошла ближе к фотографии.

– Я родилась летом того года, когда сделали этот снимок, – сказала она.

– Я знаю.

Пусть знает, что я произвел арифметическое действие, что уже подумал: а знал ли я, когда ходил по скверику в Тиргартене с отцом, что где-то в больнице на Манхэттене некто, кого потом назовут Клара…

Но я ей не сказал – я никогда не решился бы высказать это даже намеком, – что при этом подумал: а знал ли он в тот момент, когда безымянный фотограф делал этот снимок, что единственный человек, с которым я потом захочу его познакомить, будет стоять перед этой фотографией и спрашивать про него? Знал ли, что персидский ковер, который мы вместе купили на аукционе воскресным днем пять лет назад, заставит Клару придумать этот пикник?

– А как так вышло, что ты столько знаешь о его личной жизни?

– У нас с ним почти не было секретов. Иногда ему было так тяжко, что делалось не до секретов. А еще он тщательно обрисовал мне, где в своей жизни свернул не туда, чтобы я в свое время не свернул туда же.

– Помогло?

– Это Вопрос Третьей Двери.

– А свое время уже пришло?

– Это тоже Вопрос Третьей Двери.

– И?

– И – раз уж мы решили все эти двери взламывать – скажем так: я как раз за нашим разговором это и обдумываю.

– Глубоко. Очень, очень глубоко.

Мы в один голос выпалили:

– Вишнукришну!

Она взяла скатерть из Русийона, резким и решительным движением взмахнула ею над ковром – скатерть зашуршала, точно флажок на ветру. Я поставил любимую свою запись вариаций Голдберга, открыл бутылку красного и стал смотреть, как она одну за другой приносит с кухни тарелки. Потом возникла незадача. Не нашлось салфеток, ни тканевых, ни бумажных. Мы обыскали все. Эта твоя Венегас, наверное, ими нос утирает. А рулон бумажных полотенец есть? «Я всюду посмотрела, – заявила Клара, – es gibt kein[35] бумажных полотенец». Она обшарила все шкафчики на кухне – голяк, сказала она. Я ответил: остается единственный выход. Я еще не договорил, а она уже громко расхохоталась.

– Есть предложения лучше? – осведомился я.

Она покачала головой, все еще не в состоянии уняться.

– Твой дом – ты и тащи.

Я отыскал свежий рулон, принес его на пикник, положил с ней рядом.

– Поверить не могу: он хочет, чтобы я ела, когда на меня таращится рулон туалетной бумаги. За твое здоровье