Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 77

Он скривился лицом. В голову пришло новое: а вдруг этот старый рогоносец Пчелинцев все-таки дотянул до верха, спасся, но никому ни слова. И сидит сейчас где-нибудь в укромном, уютном местечке, озябшие ноги свои отогревает, медовуху в уста льет, красной волжской рыбкой закусывает.

– Ах ты, с-сука! – взвыл Ежов. – Да знай я это, у тебя б не только Марьяну, а и вообще всех баб, с которыми ты знаком, отбил бы, ни одной не оставил. Вот с-сука!.. – обмер лицом, на секунду представив, какова же у него будет кончина.

Совсем худо сделалось Ежову, у него будто все слова вымерзли внутри, окостенели, во что-то твердое, неопределенное обратились. И ладно, когда холод снаружи допекает, кожу муравьиной пшенкой все время посыпает, а тут морозом опалило изнутри, да так круто, что даже сердце биться перестало, увяло на корешке.

Не только холод, но и голод допекал Ежова – скулы от него сводило, чернота перед глазами стояла, трюмная, вязкая, непроглядная, вот чернота какой-то зеленоватой, схожей с плесенью пленкой подернулась… Живот вдавило, совсем под ребра подвело – сквозь кожу живота запросто можно спинной хребет прощупать, косточку от косточки отличить. От голода, от тоски выть хотелось, белый свет последними словами костерить.

Когда перед глазами начали чертики скакать, в зеленой плесени барахтаться, а голодное нытье в подгрудье, в легком, как сухое птичье гнездо, желудке сделалось мучительным, совсем непереносимым, Ежов зачерпнул рукою воды, плеснул в рот, проглотил, а то, что на языке, на зубах осталось, разжевал, тщательно перетирая челюстями. Сглотнул. Задохнулся – в горло словно кляп вогнали, из-под век слезы выбрызнули, в носу защипало – он перетер зубами и проглотил чистейшую нефть, машинное сало. Сглотнул еще раз. Снова зацепил рукою воды, отправил в рот и снова мерно, словно агрегат, заработал челюстями, морщась от липкой густой горечи, которую он перетирал зубами, морщась от жалости к самому себе.

Нефть нефтью, отгар отгаром, но, как ни странно, он сумел обмануть собственный желудок, голодная боль увяла, затаилась где-то глубоко, не смея пока показываться.

Прошло примерно часа полтора, прежде чем его слух зацепил чьи-то шаги, раздавшиеся на дне, и в голове мелькнуло тусклое, равнодушное: уж не водяной ли ходит, разверзнув от удивления рот, дивится – вот так подарочек ему речные людишки преподнесли, вот так подарочек! В следующую секунду радостно и свежо забилось у Ежова сердце – подмога пришла! Неважно, откуда она и кто ее прислал – сами ли они пришли, нащупав место, где лежит «Лотос», или же Пчелинцев все-таки дотелепал до верха и сообщил, что за трагедия происходит на волжском дне, все это теперь уже дело десятое. Важно, что пришли люди, водолазы, суденышко щупают, прикидывают, как лучше отсюда пленника вызволить.

– Мужики! – закричал Ежов в приливе радостного чувства, предвкушая освобождение и все, что с этим связано: законный отдых, путевку в санаторий и награду за подвиг, свершенный им и Пчелинцевым…

Да, да, и Пчелинцевым, который тоже свое отсидел на дне и теперь достоин получить золотые часы с дарственной вязью на крышке. Награда положена и Ежову. За подвиг, за то, что выстоял, не спасовал перед трудностями, вырубил дизель, когда в машинное отделение хлынула вода, вдребезги круша вентили, стекла манометров, тахометры, прочие приборы. В общем, раз выстоял, значит, почет, слава и всеобщее уважение.

– Я тут, мужики! Ту-ут! – Ежов поперхнулся, забился в тяжелом кашле, горло перетянуло, он начал хватать открытым ртом воздух. Захватывал его, захватывал, а воздуха все равно не было. Кончался воздух-то в мешке, не надо было тратить его так безрассудно, нечего было попусту кричать, кислород жечь.

Побледнел Ежов, кожа у него светящейся сделалась, обдался он, словно святой, бледноватым заревом. Обмякли руки, в воду шлепнулись, словно тряпичные. Правую руку он еще кое-как нашел силы поднять и у горла приспособить, зацепив пальцами за выпуклую крупную ключицу, а левая так и осталась висеть, окунутая кистью в воду.

Через некоторое время Ежов почувствовал, как вода крадется по левой руке вверх, – комариными шажками, а все же поднимается: понял, что по мере того, как он расходовал кислород, вода все время поднималась и поднималась. Только раньше он этого не замечал.

Не веря в происходящее, он опустил в воду правую руку – а вдруг померещилось, вдруг у него от долгого сидения в консервной банке «сдвиг по фазе» произошел и воздуха у него еще будь здоров сколько! Но и с другой стороны – почувствовал он на сей раз правой рукой – вода тоже поднималась, медленно кралась вверх, холодная, страшная, цепкая, добирающаяся до глотки. Страшно сделалось Ежову, так страшно, как, пожалуй, еще не было до сих пор.

А на волжском дне, рядом с опрокинутым вверх килем «Лотосом» шла работа – и с той и с другой стороны под поверженное судно подводили тросы, опутывали ими корпус будто сеткой-авоськой, готовили к подъему. Сложная это была работа, очень сложная – ведь не дай бог накренить «Лотос» хотя бы чуть или даже просто качнуть его, и тогда пиши пропало: погибнет заточенный в корабельном нутре человек. Будь время, люди выполнили бы эту работу так, что комар носа не подточил бы, но, увы, времени не было.

Запели звучно тросы, напряглись, заскрипели. Два крана – сороковик и пятидесятка – подали гудки, всколыхнув надвинувшуюся на землю ночь, аккуратно вытащили из вязкой донной гущи «Лотос», подержали его немного на весу, проверяя, не порвутся ли где тросы, прошли метров десять в сторону от фарватера, бережно опустили тяжелую черепушку судна на дно.

Эту первую протяжку Ежов даже не почувствовал, он был занят тем, что вода, оказывается, все время прибывала в машинное отделение, ужимала воздушный мешок. Да, кроме того, работа, которую проделали спасатели, была по-настоящему ювелирной, не так-то просто ее заметить.

Все суденышки, малые и большие, что толпились вокруг, также подвинулись в сторону, снова окружили рукастые, плотно влипшие в воду подъемные краны.

Вторая подвижка была проведена через полчаса, и ее также Ежов не заметил. Вокруг него теперь погромыхивали какие-то неведомые ему механизмы, будто черти играли в пристенок, звонко стучали о железную обшивку «Лотоса». Еще Ежов слышал, как поют, визжат, скрипят, даже хрюкают передвигаемые тросы, как кто-то бухает молотком по килю. Ежов пробовал кричать водолазам, после чего, осаждая гулкий бой сердца в грудной клетке, прислушивался, не раздастся ли окрик в ответ, хоть словечко какое-нибудь, но нет, ничего в ответ не раздавалось. Только шум, ставший для него уже знакомым.

Но тут он подумал о старом, о том, что водолазы не всегда спасают людей, и от мысли этой тоскливо сжался на досочке,