Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 76

Он подумал о безоблачной волгоградской жизни своей, зацепился за мысль эту, начал размышлять о матери, беззаветной тихой труженице, что обихаживала, обстирывала, в красе содержала сына своего, готова была, если что, грудью наперед стать, коли сыну что угрожало, плакала над ним по ночам, когда все-таки не могла прикрыть и он являлся домой избитым…

А впрочем, кто в школьные годы не являлся домой с фингалом под глазом, в вечернюю пору светившим не хуже иного фонаря, кто не воровал огурцов с чужих огородов и не валился ниц, когда после налета на бахчу с парой арбузов под мышками пытался скрыться, а древний дед-сторож фукал вслед солью из доисторического арбалета? Если по тебе стреляют, надо точно выбирать момент, когда дед щелкает кремневым курком, высекая искру, иначе едкая рыбацкая соль может впиться в «пятую точку»… Все это у каждого из нас было… И у Ежова тоже.

Было у Ежова и другое. Например, однажды во время похода в Лысую балку пацан-пятиклассник из соседнего дома подорвался на старой мине. Ежов до сих пор помнит, каков вкус и запах у минного взрыва, как горяча, как страшна земляная рытвина, наполненная мальчишеской кровью.

После этого они больше не ходили в Лысую балку. Говорят, последнюю мину там убрали совсем недавно, когда тянули линию-высоковольтку.

А как-то в одном старом заросшем окопе они нашли череп с потрясающе красивыми и чистыми зубами, – видно, молоденьким тот полегший солдат был, и никто не знал, чей это череп: наш или немецкий? Потом кто-то авторитетно заявил, будто был по меньшей мере известным на весь белый свет антропологом Герасимовым, что череп этот – немецкий… Во-первых, окоп, где был найден череп, имел одну свою сторону – ту, что смотрела на Волгу, – выше другой. Значит, тут накат, бруствер был, фрицы в этом окопе сидели, автоматными стволами в Волгу целили, не могли же наши, никак не могли к фрицам спиною сидеть. А во-вторых, уж больно ухоженными зубы у этого черепа были – вряд ли русский мужик или какой-нибудь деревенский паренек, который и рот-то чистил пальцем, намазав его мылом, мог иметь такие аристократические зубы. В общем, череп этот – немецкий. Довод подействовал, поэтому они славно поиграли тем черепом в футбол. Пока не появились двое рабочих, зачем-то пришедших сюда, и один из них, рыжий, небритый человек с сизоватым пористым шрамом над бровью, не вмешался в игру.

– Дураки! – кричал он, и шрам у него из сизого враз превратился в черно-пепельный, а лицо набрякло томатным соком, сделалось каленым, как кирпич. – Это ж вовсе не немец мог быть. А наш. Наш! Вы понимаете? Мы же брали эти траншеи, тут такие рукопашные случались, что все окопы сплошь трупами были забиты. Вы понимаете это, дураки?

Рабочие отняли у них череп, закопали в землю, сверху ноздристой сланцевой плиткой придавили – метка на всякий случай, может, хоронить еще придется.

– Г-гад Пчелинцев, ушел, – прошептал Ежов машинально, едва слышно, ощущая, какие твердые, непослушные, стылые губы у него. Он, пожалуй, только сейчас почувствовал, как холодно в залитом черной водой машинном отделении, знобко – суров климат на волжском дне, ничего не скажешь. – Ушел и до сих пор ни гугу. В чем дело? Почему ни одна с-сука в обшивку не стукнется?

Он услышал, как вверху прошла, прохрипев сорванным движком, баржа-тихоходка, такую по берегу запросто обогнать можно. Потом все стихло, лишь колючий, едкий, как кислота, звон продолжал полоскаться в ушах, зло будоражить мозги, рождать тоскливые одинокие мысли. Вот и сейчас виски прокололо внезапное, туго спеленавшее голову холодным кованым обручем, – тихоходку-то, что протащилась, едва слышно было, а ведь движок-то у нее на пределе работал, последнее из себя извлекал. А ведь в машине в такие разы грохот очень сильный стоит – столь сильный, что, случается, без танкового шлема, наглухо затянутого под подбородком и надежно защищающего уши, к дизелю не подойти. Если будешь неосторожным и подойдешь – оглушит, вдавит барабанные перепонки вовнутрь, побледнеть сатанинским лязгом своим заставит. Грохот грохотом, а до Ежова он дотянулся еле-еле, шепоток вместо грохота, чиханье, будто дизель тот не соляркой был заправлен, а прокисшим чаем либо гречневой кашей… Ежов беспокойно посмотрел влево, потом направо, и если бы он увидел сейчас себя в этой чернильной тьме, то неприятно поразился бы: глаза запали, вдавились в череп, мрачно посверкивали из затени, искру наземь роняли, нос крючковато загнулся, обвис кончиком своим, набряк чем-то бурым, неприятным, белесые гибкие брови испачканы отгаром, и сам он весь в сальных машинных пятнах. Будто лишаями покрыт. Губы потоньшели, сплющились, отвердели, и цвет у них угольный, даже малость в мертвенную синь – нехорошие губы.

Раз громкий звук баржонки до него дошел еле-еле, значит, глубина тут большая, метров тридцать, не меньше…

И эти тридцать метров Пчелинцев вряд ли осилил, не прошел он их, загнулся где-нибудь посередке, а то и еще раньше. Вон ведь что-о: не дошел Пчелинцев до верха! Ежов снова застонал тонко, задавленно, страшно, качнулся из стороны в сторону, замычал от боли – сидение на досочке скрючило его, кости окаменели, чужими сделались, и теперь простое движение чуть сознания его ни лишало, потому что боль это движение вызвало аховую – кости, шевельнувшись внутри, начали давить, плющить мышцы, раздирать их по волоконцам, занозить внутренности опасной костяной щепой. На спине, почувствовал он, кровь проступила, поползла тонехонькими жгучими струйками вниз. М-м-м, застонал Ежов, страшась того, что скоро ему, как и Пчелинцеву, придется прощаться с этим светом, с жизнью, с тем, что ему так дорого, с мамой прощаться, маманей родной, с милыми его сердцу тихими зорями, когда солнце красит небо в нежный колер, будто на картинах одного французского художника, которые он видел в журнале «Огонек». Фамилию художника он забыл, а вот название красок, а точней, меловых карандашей, которыми были сделаны картины, запомнил, уж очень потешным, хихиканье вызывавшим было то названье – пастель. А вот цвет от пастели на холсте был ровным, нежным, покойным, такой цвет Ежову нравился. С землей родной прощаться придется, с холмами и долами, с песчаными увалами, с чистыми разговорчивыми ручьями, с любимыми женщинами своими и в последнюю очередь со светлоглазой гладкокожей Марьяной – ежовским приобретением, на котором он хотел остановиться, поставить точку, повязать жизнь свою. И плевать, что Марьяна на три года старше его, мировая история