Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 78

Открываю глаза -- поезд стоит. Снова гремит решетка -- на выход. Неужели опять тащить этот проклятый узел? Оставляю в клетке паль-то, пиджак, еще какое-то барахло -- и выхожу на платформу. Снова ав-томатчики, собаки, "стакан" в воронке -- и тюрьма. Знаменитая Влади-мирка.

Меня вводят в транзитную камеру. Голые нары. В углу вместо пара-ши -дыра в цементном полу. Я подхожу к ней -- и от неожиданности отпрыгиваю: оттуда раздаются человеческие голоса. Скоро я узнаю, что это тюремный "телефон", и если бы гениальный патент его использова-ния был мне известен в первый день, я мог бы поговорить с кем-нибудь, например, с Иосифом Менделевичем, камера которого располагалась двумя этажами выше...

Наутро меня вызвали заполнять различные тюремные анкеты. Чи-новник в погонах отпустил надзирателя, плотно прикрыл за ним дверь и .тихо, по-заговорщицки, сказал мне:

-- Вот тут мы вчера спорили с приятелем. В газетах не пишут, на ка-кую именно разведку вы работали. Ходят слухи, что на японскую. Это правда?

Я расхохотался.

-- Да сам точно не знаю! Но среди тридцати семи корреспондентов, проходивших по моему делу как сообщники, был, помнится, один япо-нец. Так что, должно быть, и на японскую тоже.

С момента прибытия во Владимирку я находился в какой-то апатии: сказалась накопившаяся усталость, мне просто необходимо было отдох-нуть. Но услышав этот вопросец, я сразу же пришел в себя. Фарс про-должался. Короткий антракт кончился, занавес снова взлетел под пото-лок, и передо мной опять предстал мир зла во всей своей абсурдности. Победные трубы, заглушенные было лаем собак и матом конвоиров, вновь зазвучали в моей душе.

"Меня обманули -- не дали свидания, -- думал я. -- Но стоит ли сер-диться на плюнувшего в тебя верблюда? Они проиграли, они в ярости и мстят мне и моим близким -- это естественно".

Лишь сбывшееся вскоре предчуствие, что я больше никогда не увижу отца, отдавалось болью в сердце, и шрам, оставшийся на нем, болит и по сей день.

2. ВЛАДИМИРКА

О Владимирской тюрьме я был немало наслышан -- знал, к при-меру, какие страшные карцеры тут есть, как иногда годами не дают зекам переписываться с волей. При всем этом мне потребовались не дни, недели или месяцы, а годы, чтобы осознать, насколько мощен механизм, с помощью которого КГБ последовательно и продуманно пы-тается сломить попавшего в тюрьму человека.

Мне было известно, что течение времени здесь иное, даже по сравне-нию с Лефортово. Если в период следствия жизнь моя была наполнена напряженной и захватывающей борьбой, и я ощущал себя ратником, во-юющим со злом, которое постоянно напоминало о себе во время допро-сов, очных ставок, шипело со страниц протоколов, то в тюрьме время почти остановится, будет медленно ползти, и все бесконечно тянущиеся серые дни станут похожими друг на друга, как улитки. Раскаленные спирали нервов остынут, а жизнь превратится в нечто убогое и в интел-лектуальном, и в эмоциональном планах.

Первое, что узнику стараются внушить в тюрьме: от тебя ничто больше не зависит. Его будут перемещать с места на место словно вещь: переводить из камеры в камеру, выводить на прогулку и лишать ее; ста-нут определять, какую пищу и в каком количестве пропускать для него через кормушку, передать письмо от родных или конфисковать...

В большой зоне ты, конечно, несвободен: и там тебе предписывают что читать, в каком магазине делать покупки, в какие страны ездить по туристическим путевкам, где быть похороненным... Здесь же ограничи-вающие тебя рамки определены куда четче. Нормы питания: 1-а, 1-б, 2-а, 2-б -- и так до 9-б. По каждой из них полагается определенное коли-чество калорий -- от двух тысяч двухсот до девятисот, определенный набор продуктов. Длительность прогулки: два часа, час, полчаса, ни ми-нуты. Число писем, которые ты имеешь право отослать: два в месяц, од-но в месяц, одно в два месяца, круглый ноль. Свидания: раз в шесть ме-сяцев, но могут пройти годы, а ты не получишь ни одного. Право на по-купку дополнительных продуктов питания в ларьке: на пять рублей в месяц, на три рубля, на два, ни на копейку.

Пытаешься остаться таким же, каким был на воле, не изменить сво-им религиозным, политическим, национальным убеждениям, стараешь-ся сохранить в себе человеческое, заботишься о своем сокамернике, хо-чешь знать, что происходит вокруг, и вступаешь в межкамерную связь -- за все это последует наказание.

У тебя будет меньше пищи, меньше одежды, меньше свежего возду-ха, меньше писем. Как у подопытной крысы, у тебя станут вырабаты-вать условный рефлекс: шаг в неверном направлении -- меньше еды, шаг в правильном -больше. Желудок должен стать верховным судьей твоих поступков. Бытие определяет сознание, как говаривал товарищ Маркс.

Ежедневно перед тобой надзиратели -- старшины. Над ними -- их начальник, корпусной. Еще выше -- дежурные офицеры, заместители начальника тюрьмы и сам начальник, чины УИТУ и ГУИТУ -- област-ного и всесоюзного управлений исправительно-трудовых учреждений; параллельно -- а точнее, рука об руку с ними -- прокуроры: районные, городские, республиканские, всесоюзные. Ты имеешь право жаловаться им письменно и устно, но очень скоро поймешь: все они заодно. При этом ни один из них абсолютно ничего не решает -- принимает решения все та же организация, которая тебя сюда и посадила: КГБ.

У кагебешника, работающего в тюрьме и в лагере с политзаключен-ными, нет никаких определенных функций: он лишь вызывает к себе время от времени людей, беседует с ними с глазу на глаз в неофициаль-ной, непринужденной обстановке -- и именно от результатов этих бесед зависит все твое существование. Он держит в своих руках концы всех нитей, на которых ты подвешен в ГУЛАГе, и пытается управлять тобой как марионеткой. Если КГБ не удалось сломить тебя на воле, а затем на следствии, они постараются добиться своего здесь. И если ты, устав от убожества тюремной или лагерной жизни, проявишь первые признаки слабости, нерешительности или -- самое худшее! -страха, КГБ узнает об этом еще до того, как сам поймешь, что с тобой творится.

Тебя пригласят на беседу, угостят конфетами или яблоками, нальют чаю или кофе... "Ничто от вас не зависит? Наоборот: все в ваших ру-ках,объяснят тебе. -- Можно, например, хорошо питаться. По высшей больничной норме и даже еще лучше! Вы любите мясо? Хорошее сухое вино? Не хотите ли сходить со мной как-нибудь в ресторан? Переоденем вас в штатское -- и пойдем. Поймите: все эти нормы -- для преступни-ков. Если же мы, КГБ, видим, что вы встали на путь исправления, что вы нам готовы помочь... Что? Вы не хотите стучать на товарищей? Но что значит -- стучать? И на каких товарищей? Ведь этот русский (ев-рей, украинец), который сидит с вами, -- знаете, какой он национа-лист? Как он ненавидит вас -- евреев (русских, украинцев)? Тогда-то, например, он сказал тому-то... Кстати, у вас скоро свидание. Сколько вы не видели своих? Год? Да, а на вас тут есть еще рапорты: не встал после подъема, разговаривал после отбоя... Опять администрации при-дется лишить вас свидания. Может, поговорить с начальником?.."

Примитивно? Конечно. Но ведь на многих действует -- на кого-то через месяц, на другого -- через год, на третьего -- через пять лет. И все же -далеко не на всех. Надо видеть, с каким отчаянным упорством год за годом сражается КГБ за каждую еще не "спасенную" ими душу.

Летом семьдесят восьмого года у меня, как я уже говорил, было обо всем этом чисто теоретическое представление. Но мне повезло: водво-рив меня во Владимирскую тюрьму, органы сразу же продемонстриро-вали "конечный продукт" своей работы.

Когда через несколько дней обязательного карантина мне выдали вместо остатков гражданской одежды холодную зековскую робу с вы-жженной известью по черному фону моей фамилией и ввели в узкую тесную камеру, я увидел немолодого щуплого суетливого человека с бе-гающими глазами.

-- Виктор Анисимов, -- представился он, и я вздрогнул от неожидан-ности: мой новый сосед был одним из тех, чьи свидетельства об условиях в ГУЛАГе использовались КГБ в моем деле для обвинения Хельсинк-ской группы в клевете.

Я решил сразу же внести ясность в наши отношения:

-- Знаю. Читал ваши показания.

Анисимов не спорил. Он только печально вздохнул и сказал:

-- Да... Меня возили на суд к Орлову. Но я потом все объясню.

... Виктор Анисимов воровал всю жизнь, немало лет просидел в лаге-рях. Что заставило его стать "парашютистом" -- перебраться из уголов-ной зоны в политическую -- не знаю. Обычно причиной этому бывает неотданный карточный долг или еще какая-нибудь того же рода провин-ность, за которую по суровым блатным законам могут убить, искале-чить или "опустить": изнасиловать и превратить в изгоя. В таких случа-ях одна из крайних мер -- написать, скажем, и разбросать в лагере ан-тисоветские листовки. Суд припаяет тебе новый срок по политической статье и отправит отбывать его к "особо опасным государственным пре-ступникам" -- политикам, а ведь это -- единственное место в ГУЛАГе, где бытовикам-уголовникам тебя не достать.