Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 79

Шторм, хоть и собирался, хоть и бугрилась черным река, хоть и наливалась вода свинцом, хлопала пузырями, а не собрался-таки. Что-то отпустило в природе, ветер поспокойнел, помягчел, волны скоро должны пройти, и тогда установится теплая, уютная тишь, настоящая летняя благодать, в которой все рыбы добродушными котятами делаются, играют в догонялки с пескарями, а сивоусый, мхом обросший дядюшка-сом позволяет разной мелюзге, гольянам да плотичкам, чехарду на собственной, схожей с диваном, спине устраивать, кряхтит довольно и усом пузо себе чешет.

Потом желтизна в прорези у горизонта засверкала сильнее, высь ожила, и заиграло, заструилось топленое масло по небу. Покой особый вызвездился, птицы в кустах примолкли, мартыны и чайки перестали кричать – все смотрели, как в права свои вступало утро, раздвигая в стороны, превращая в настоящую бездонь и без того бездонное небо.

Ежов сидел уже совсем сваренный в машинном отделении, пытался что-то выговорить, слабо шевеля распухшим сизым языком, но сил у него на это совсем не было; глаза еще более вобрались в череп, сверху одрябшей кожей век, будто тряпками, накрылись, мозг его уже был тусклым, поломанным, плохо соображающим. Время от времени Ежов вскидывался, хватал ртом воздух, выгибал худую, испятнанную отгаром грудь, с сипом втягивал воздух в себя, но бесполезно – кислорода в мешке уже не было, и все затяжки оказывались пустыми. Он искал в воспаленном своем сознании тихий прохладный угол, где можно было бы забыться, возвращался в свое прошлое, с которым наступала уже пора прощаться, перебирал все подряд в памяти, как перебирают страницы дорогой, но уже безнадежно устаревшей личной книжки со всеми ее записями, телефонами, адресами, с наспех нацарапанными строчками, с заметками впрок, для себя. Все это уходило сейчас в прошлое, уходило, чтобы никогда больше не вернуться.

Ему остро, до ожога остро стало жаль мать – как же старушенция сможет жить, когда узнает, что сын ее погиб, каким образом она одолеет боль?

Он увидел себя пацаном, голоногим, с побитыми коленями, ходоком на Лысую гору, взметнувшуюся над балкой, где они нашли череп. Там было немало интересного. Всегда, в любую пору, кроме зимы, там царствовала самая настоящая жара, которую они сравнивали с африканской, летало много мелких, похожих на моль бабочек – коричневого и фиолетового цвета, было много нор, этих подземных ходов сообщения – кроты их творили в большом количестве, выкидывая наружу мелкий струистый песок и складывая его в аккуратные мелкие горки, в проплешинах молодой травы кустились мрачные одеревеневшие стебли травы прошлогодней – тут все росло вперемежку, вопреки законам отмирания одного и нарождения другого.

Часто находили каски – многие из них были прострелены пулями, посечены осколками, иногда каски были прямо-таки страшные, с пробитыми боковинами, когда одна сторона имела входной след пули, что, вдавив когда-то вовнутрь железо каски, впилась в человеческий висок, другая сторона – выходную рваную отметину с иззубренными клочьями стали. И было страшно оттого, что пуля пробила чью-то голову насквозь и, ослабевшая, вялая, с жидким посвистом отрикошетила в землю. Каждая такая каска таила в себе трагедию. Трагедию, которая навсегда ушла в прошлое, и уже не вернуть, не узнать ее деталей. На Лысой горе находили ржавые танковые траки, давленые фляжки, котелки, посеченные пулеметными и автоматными очередями – иначе кто стал бы бросать это ценное имущество, нужное солдату на войне так же, как и автомат? Находили гильзы, оторванные стабилизаторы мин – наших и немецких, поеденные ржавью штыки, винтовки с прогнившими вышелушившимися прикладами, обрывки пулеметных лент, пули, патроны. Была Лысая гора густо начинена железом, вся земля в осколках, возьмешь в руку, просеешь сквозь пальцы – и на ладони обязательно останутся иззубренные занозистые остья железа, а иногда целые шмотки, оплавленные и острые, как гвозди, спекшиеся воедино и разбросанные порознь, страшные. Много раз они ходили на Лысую гору, в Лысую балку – до тех пор, пока на ржавой, выеденной дождями из земли мине не подорвался школяр-пятиклассник и охлест взрыва не опалил волосы паренькам, идущим следом.

Жалость к себе вновь захлестнула Ежова, едва он увидел себя пацаном, кадык подстреленным воробьем запрыгал на шее, сквозь губы прорвалось что-то булькающее, непонятное, мокрое, шлепнулось в воду, в сорванных легких что-то захрипело устало, будто движок какой закхекал, задышал, то угасая, то возрождаясь. Ежов опустил обе руки в воду, холодную, плотную, поднимающуюся все выше и выше. Он уже ощутил несколько раз, как «Лотос» медленно и мягко, будто железнодорожный вагон, передвигался боком в сторону. Вода, закупоренная в машинном отделении, даже не шевелилась во время этих подвижек. Булькало, правда, в ней что-то, сопело, словно некое чудище там поселилось, вздыхая, требуя простора, но ни разу не плеснулась вода, не выдавила ставший совсем небольшим воздушный мешок.

– Ну быстрее, быстрее, – шептал-молил почти беспамятно Ежов, – умираю я. Воздуха мне! Быстрее, быстрее. Умираю ведь…

А наверху работы по спасению велись полным ходом – тут не было ни минуты, ни секунды затишья. Пчелинцев за последний час что-то усох и даже стал ниже ростом. Хоть и бодрился он, и стучал деловито костылем, хоть и двигался, приволакивая прихваченные кессонной болезнью ноги, по катеру, но острый знающий взгляд Марьяны нельзя было обмануть. Она видела, что Пчелинцеву совсем плохо. Несколько раз она подходила к нему, но старший механик «Лотоса» до обидного равнодушно, как-то обыденно отмахивался от нее. Словно от мухи. И Марьяна печалилась про себя. Она прекрасно знала, чего стоит и как достается подобная обыденность Пчелинцеву, тут ее невозможно было обмануть.

Этот человек неожиданно обрел для нее прежнюю ценность. В ней возникала жалость к самой себе и к обманутому ею Пчелинцеву. Ей было больно.

Она ловила себя на том, что ей хочется сделать для Пчелинцева что-то хорошее, что перечеркнуло бы ошибку, дало возможность снова обрести покой, доверие, и, когда Пчелинцев в очередной раз отверг попытку пойти на примирение, она обиделась, ушла в себя и, назло Пчелинцеву, начала думать о Ежове.

А Пчелинцев, он делал все, чтобы помочь Ежову. С одного из кранов все-таки спустили лампу на длинном проводе, протянули к «Лотосу», и провод этот уцелел при очередной подвижке. И воздушный шланг, особо прочный, в гибкой бронированной оплетке, привезенный из Астрахани, из пчелинцевского дома (у водолазов такого не было), тоже был почти готов, чтобы уйти на волжское дно, к «Лотосу». Консультации по подвижке затонувшего суденышка тоже давал Пчелинцев.

– Вы хотя бы поели, Сергей Сергеевич, – подскочил к нему Колян Осенев. – Хотите горячего какао с хлебом? Морской паек, а?

– Нет, не надо, – устало покачал