Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 80

– Ну, ваша воля. Не хотите, как хотите.

…И в который уж раз за последние часы в Марьяне возникло ощущение потери.

Чернота перед Ежовым снова высветилась зеленовато, мертвенно, и из этой призрачной зари неожиданно показалась Марьяна. Выходит, когда она думала о Ежове, тогда и являлась ему, вот ведь как. Ежов посмотрел на нее трезво и холодно, забыв на миг об удушье, – Марьяна уловила эту враждебность, улыбнулась, словно бы спрашивая: ну в чем она провинилась, в чем? Молчал Ежов.

Не знаю, существуют ли среди ангелов-хранителей женщины, но вот то, что ангел-хранитель может являться нам в образе женщины, – это уж точно, а женщины любимой – всенепременно. И когда в трудную минуту из сумрачной тиши неожиданно появляется человек, который тебе близок, мил и необходим, без которого не мыслишь жизни своей, это всегда, почти всегда помогает. Помогает одолеть то тяжелое, сложное, иногда даже тщетное, кажущееся совершенно неодолимым, помогает поднять бессильно упавшую голову, наполняет охолодавшую, совсем ледовой скорлупой покрывшуюся, помороженную душу теплом – ну как не сказать спасибо такому ангелу-хранителю?

Марьяна являлась как ангел-хранитель, как некое милосердное привидение и Пчелинцеву, и Ежову, а когда Пчелинцев был внизу, то, может быть, даже она являлась им в одни и те же минуты. Впрочем, никто этого не знает. А потом, разве поймешь загадочную женскую душу? Разве поймешь поступки, что порою совершает женщина, угадаешь мысли ее потайные?

Оба пленника, когда она являлась, едва освещенная призрачным светом, вольно или невольно вспоминали одно и то же. Вспоминали, как частило, обрывалось их дыхание, когда она была рядом, как легка и с какой трогательной невесомостью лежала у них на руке ее голова, какое крепкое, чистое и ладное у нее тело, как надежны, прохладны и нежны ее руки, насколько тих стук сердца, трогательно беззвучное движение ресниц, насколько покойна и тепла бывает тишина перед тем, как она засыпала… Марьяна была своеобразным знаком, надеждой, что помогала, поддерживала жизнь в задыхающихся пленниках, вселяла веру в благополучный исход. Разве можно плохо относиться к такой женщине? А? Даже если она тебе изменила?

Кто знает, кто знает… Тут все зависит от характера. Можно носить в себе чувство благодарности к такой женщине и, думая о ней, обязательно находить в мыслях слова, имеющие превосходную степень, находить единственно нужную интонацию в обращении к ней. А можно и похерить память о такой женщине, забыть ее. Помогла выкарабкаться, восстать из тлена – и спасибо. Спасибо, спасибо, будь счастлива, оставайся без меня, живи, как можешь, а мне надо двигаться дальше.

Впрочем, все это – из разряда авторских отступлений, мало чего общего с героями, с их мыслями и жизнью имеющее…

Ежов поморщился, лоб его перерезала мученическая складка, в глазах Марьяны как нечто ответное тотчас же мелькнула жалость, растаяла в зрачках, и Марьяна вытащила из-за спины фонарь, осветила им Ежова, пристально поглядела на него. И долго не отводила глаз, смотрела печально, неверяще, потом, не меняя выражения лица, протянула фонарь ему, но Ежов почему-то не взял, и желтая тускловатая лампочка, закованная в толстую стеклянную броню, повисла, зацепившись проводом за сорванный болт, закачалась совсем рядом, осветив внутренность воздушного мешка, постаревшее лицо Ежова, испачканное пятнами отгара, блестки глаз, утопленных в черепе, черные покусанные губы, скрюченный, набухший простудной сукровицей нос.

«Вот свет тебе. Чтоб не страшно было. Пчелинцев так велел… И это тоже тебе, – чуть слышно шевельнула губами Марьяна, – тоже от Пчелинцева», – протянула ему шланг с оскребанным мятым наконечником, из которого с шипеньем выбивался воздух.

Ежов отшатнулся неверяще, вглядываясь в лицо Марьяны, увидел даже озабоченные морщины, плетенкой собравшиеся у ее висков, – сон это или одурь? – схватил наконечник, притиснул его ко рту, кровяня губы, затянулся в полную силу, гася в себе жаркую боль. Когда он оторвался от мундштука, то увидел, что Марьяны уже нет, да и не было ее вовсе. Все, что он видел, вспоминал раньше, – это призрак, сон, тьма.

Боль в груди погасла, ощущение стиснутости, закованности в душном железном панцире прошло. Саднило затылок, спину – затылком он приложился к баллонам, когда его при ударе откинуло от дизеля, а спину ободрал о железную обшивку, сидя на досочке. Машина не висела над ним, как он представлял, и напрасно он пугался: Пчелинцев был прав – дизель, погруженный в воду, находился сбоку.

– Опять Пчелинцев! – вскинулся он, покрутил головой, приходя в себя.

Подумал: а ведь это все-таки старший механик «Лотоса» его спасает, Пчелинцев это делает… Значит, зря он на него напраслину возводил, хулу плел. Дошел-таки Пчелинцев до верха и привел к затонувшему суденышку подмогу.

Ежов сжал губы в твердую линию, ругая себя. Напрасно он отбил у старшего механика жену, светлоокую Марьяну, сделал ему больно, плохо. Ведь иной подобную обиду не спустил бы, не то что Пчелинцев. Действительно, взял бы подкараулил да саданул кирпичом по голове либо из ружья волчьей картечью в грудь пальнул – тут всякое бывает. И злобу затаить мог, чтобы при первой возможности свести счеты, и на работе условия такие создать, что белый свет немилым, в овчинную шкурку величиной показался б, и невольно пришлось бы в петлю лезть либо совершить проступок, за какой потом в тюрьму сажают.

Пчелинцев же, он не-ет… Ежов почувствовал, как теплая волна благодарности обдала его изнутри, и он, разлепив губы, пробормотал квело, чуть слышно:

– Век буду помнить, что зла не держишь, что таким святым мужиком оказался. Спасибо тебе! И извини. – Ежову чудилось в этот момент, что Пчелинцев стоит перед ним, внимательно и строго сощурив глаза, смотрит на него. На него и одновременно сквозь него. Ежову сделалось невмоготу от этого взгляда, он опустил голову, договорил то, что хотел сказать: – За Марьяну прости. Не прав я. Хочешь, по портрету мне съезди… Смажь, даю тебе такое право. Но если возможно – все-таки прости, – ему захотелось повиниться умно, объяснить причины, как это произошло. – Совершил я это по недомыслию, по молодости лет да по беспардонному гусарству. Но все, все! Такого больше не будет. Слово мое твердое.

Он притиснул ко рту наконечник кислородного шланга, оплетенный блестящей нержавеющей проволокой, затянулся воздухом, прочистил грудь.

Как бы то ни было, к Марьяне ему больше прикасаться нельзя. Надо быть благодарным – за собственную жизнь благодарным, за то, что удалось восстать из небытия, за то, что будет иметь он возможность снова смотреть на речные закаты, на сиреневую воду по утрам, на тихие осенние дымы деревень, когда жгут картофельную ботву, на бой нерестящихся осетров.

Хотелось есть. Ежов сглотнул слюну, огляделся. Не так уж, оказывается, и страшна камера его заточения. У ног что-то бултыхнулось – кажется, рыбешка, всосанная