Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 82

-- Однажды, -- вспоминал он, -- акция проходила недалеко от на-шего дома. Услышав выстрелы, мать стала молиться, перебирая четки. "Молитесь, дети, и вы за души невинных",-- сказала она нам.

При этом Викторас с глубокой неприязнью относился к евреям, под-державшим в его стране советскую власть, когда русские оккупировали Литву, и ставшим первыми помощниками КГБ в расправах над литовцами. Многие годы тюрем и лагерей лишь укрепили в нем это чувство -- ведь для многих зеков, особенно тех, кто сидел с тридцатых годов, со-ветская власть была "жидовской" властью.

-- Но вы же сами утверждаете, Викторас, -- говорил я, -- что в Литве было всего две тысячи коммунистов, которые и приветствовали оккупан-тов. Из них тысяча -- евреи. Это, конечно, много. Но ведь еврейская об-щина у вас насчитывала несколько сотен тысяч человек. Как же можно возлагать ответственность за поведение незначительного меньшинства на всех? Ваша семья спасала евреев, но сколько литовцев активно помо-гали немцам отлавливать их и уничтожать? Значит, по-вашему, теперь все литовцы должны отвечать за это?

Подумав, Пяткус соглашался:

-- Да, это, конечно, несправедливо. Но представь себе: после ареста тебя допрашивает еврей-чекист, приехавший из Москвы; переводчик -- местный еврей; в камере тебе дают литовскую коммунистическую газе-ту, редактор которой -- еврей из Вильнюса -- славословит Сталина... И ты говоришь соседу: ну чего этой сволочи не хватало? Газеты у них свои были, партии тоже, в Палестину ездили когда хотели! Теперь же ничего этого не будет. А радуются!.. Одно слово -- иуды.

-- Но ведь и еврейские газеты, и партии были разгромлены точно так же, как литовские! И классовых врагов-евреев -- отправили в Сибирь точно так же, как и классовых врагов-литовцев!

-- Это в глаза не бросалось, а евреев, сотрудничавших с оккупацион-ными властями, видели все. И тут же вспоминали, что и в России рево-люцию делали евреи.

Я рассказывал своему соседу о нашей древней истории, о кровавых наветах, о деле Дрейфуса, о черте оседлости и процентной норме, о сио-низме; приводил слова Жаботинского, который говорил: "Довольно нам оправдываться за каждого преступника, доказывать, что мы не все такие. Мы, как и любой другой народ, имеем право и на своих героев, и на своих преступников. Наше дело -строить свою страну. Это и есть лучший вклад, который мы можем сделать и для евреев, и для других народов".

Викторас слушал очень внимательно. Он вообще не боялся правды, а кроме того, борьба за создание еврейского государства вызывала у него сочувствие: значит, и у него, литовца, есть надежда на национальную независимость своей страны. Похоже, что к этому примешивалась и при-витая ему в католической гимназии антипатия к мусульманскому миру.

Пяткус, в свою очередь, рассказывал мне об истории Литвы, о ее со-противлении русской экспансии, о борьбе за национальную культуру, о древнем Вильнюсском университете -- предмете его особой гордости...

У меня было ощущение, что эти беседы с Викторасом, в результате которых мы стали гораздо лучше понимать друг друга, сближали не только нас, но и наши народы.

x x x

Чистопольская тюрьма была сравнительно небольшой: не более трех-сот заключенных. Все камеры политических находились в боковом отсеке коридора на втором этаже. Поэтому здесь, в отличие от Владимирки, мы оказались полностью изолированными от бытовиков -- а значит, и связаться с волей было теперь несравненно труднее. Но зато наши кон-такты друг с другом стали гораздо интенсивнее: мы перестукивались, переговаривались с помощью кружки, приставленной к радиатору, или же -- что было самым опасным, но и наиболее эффективным способом общения -- переговаривались через унитаз.

Нас с Иосифом и Гилелем так и не поместили вместе, но вскоре они стали моими соседями: их перевели в смежную девятнадцатую камеру. Теперь мы могли пользоваться "унитазным" каналом связи. Надо было улучить момент, когда надзиратель находится в другом конце коридора или его внимание чем-то отвлечено, обменяться условным стуком и бы-стро осушить унитазы с помощью половой тряпки. Твой сокамерник встает у двери, загораживая тебя от глазка и прислушиваясь, не подхо-дит ли вертухай, а ты, склонившись над унитазом, беседуешь с соседя-ми. Говорить, естественно, следовало быстро: как правило, в твоем рас-поряжении не больше одной-двух минут, а если засечет надзиратель, то наказание -- лишение свидания или карцер -- практически неизбежно.

Говорили мы с ребятами на иврите, и не только для того, чтобы нас нельзя было понять: беседовать здесь, в тюрьме, на нашем языке -- в этом был особый смысл. К очередному разговору я готовился, как школьник к уроку, до предела упрощал фразы, чтобы передать все необ-ходимое с помощью своей скромной ивритской лексики. Ответы моих друзей не только несли в себе информацию, но и служили материалами для очередного урока: я записывал новые слова и речевые обороты, а впоследствии заучивал их. До сих пор целый ряд ивритских слов я про-изношу с особым удовольствием, ибо они напоминают мне о Чистополе.

Этих кратких минут общения было, конечно, недостаточно, и вскоре мы наладили "банный" способ переписки. Раз в неделю нас водили мыться. В банном зале Гиля и Иосиф прикрепляли снизу к лавке кусок мыла, в котором была ксива, я забирал его и оставлял в такой же упа-ковке свой ответ на их предыдущее послание. Так повторялось месяца полтора, пока нас не засекли.

Однажды, когда я вышел из душевой и, положив на лавку свою мыльницу, стал неторопливо вытираться, надзиратель молнией метнул-ся к ней, схватил и выскочил из раздевалки. Вернулся он с той же мыль-ницей, но в ней было другое мыло.

-- Ваше отдано на проверку, -- коротко сообщил он.

Результаты не заставили себя ждать -- через час мне объявили: де-сять суток карцера. Когда меня забирали из камеры, я сообщил об этом соседям, за что мне добавили еще сутки.

Впоследствии мы с ребятами придумали новый способ связи. Сосед-ние прогулочные дворики, куда нас выводили, разделялись двойным де-ревянным забором, и в нем я обнаружил однажды две маленькие дырки: одну -- с моей стороны, и одну -- с их. Располагались эти отверстия не на одном уровне, к тому же на расстоянии сантиметров двадцати одно от другого, и просунуть в них листок бумаги было невозможно. Но реше-ние все же нашлось: я скреплял вместе несколько стержней от авторучки, оборачивал вокруг них письмо, и длина рулончика получалась до-статочной, чтобы извлечь его с той стороны забора. Эта операция тоже была рискованной: ведь заключенные во время прогулок находятся под бдительным наблюдением охраны. Нас засекали, объявляли выговоры, лишали свиданий. И все же, если не считать одиннадцати суток карце-ра, наша связь практически не прерывалась до середины апреля.

...Однажды зимним утром нас с Викторасом вывели, как обычно, на прогулку, но выпавший ночью снег был таким глубоким, что мы завяз-ли в нем на первом же шагу. Пришлось возвращаться в камеру. На об-ратном пути я столкнулся лицом к лицу с шедшим мне навстречу зеком.

-- Натан! -- воскликнул он.

Это был Иосиф! Я раньше никогда не видел его, но узнал по голосу, а он меня -- по фотографии, которую еще в семьдесят шестом году при-слала ему Ида Нудель.

Мы крепко обнялись и стояли так, пока вертухаи нас не растащили.

Несколько месяцев спустя Иосиф после побудки "вышел на связь". Это был День памяти павших израильских солдат, за которым следует День независимости страны. В эти дни в Эрец-Исраэль утром звучат си-рены, движение на дорогах останавливается, работа прекращается -- на-ступает минута молчания. "Я тебе в этот момент стукну", -- передал Иосиф. Услышав условный сигнал, я встал, надел шапку, повернулся ли-цом к Иерусалиму и стал читать свою молитву. В двух шагах от меня сто-ял и молился Иосиф. Между нами была стена. Но в тот момент она для нас не существовала: мы обращались к Богу вместе со всем еврейским на-родом, и перед глазами у меня вставала другая стена -- Стена Плача.

Гили в это время с нами уже не было. Недели за две до этого, воск-ресным вечером, примерно за час до отбоя, в соседней камере загремел дверной замок, и я услышал команду:

-- Бутман, с вещами!

Переводят в другую камеру? Но почему так поздно? Гиля решил, что его забирают в карцер: недавно в руки ментов попала очередная ксива, которую он пытался передать мне.

-- Шалом! Через пятнадцать суток, наверно, вернусь, -- слышу я, как он обращается на иврите к Иосифу.

Гиля больше не вернулся в Чистополь. Переночевав в пустой камере, он наутро ушел на этап.

-- Шалом, Иосиф! Шалом, Натан! -- только и успел он крикнуть нам на прощание.

Куда его увезли -- оставалось только гадать. Могли взять "на профи-лактику" -- поместить в ближайшую областную тюрьму или даже от-править в тот город, где он жил до ареста для очередного этапа кагебешной обработки... Но человеку всегда свойственно верить в лучшее, и мы с Викторасом решили, что Бутмана освободили: ведь из десятилетнего срока ему осталось сидеть чуть больше года, и самое время было Сове-там продать его или выменять. Наш оптимизм возрос тысячекратно, когда через несколько дней по радио объявили о том, что Картер и Брежнев договорились встретиться в июне в Вене. Не может быть, что-бы после этого в нашей судьбе не произошло никаких изменений!