Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 83

В мае появился еще один признак того, что на воле происходит что-то необычное: началась повальная конфискация всех приходящих в тюрьму писем. Раньше хотя бы одно из трех маминых посланий доходи-ло до меня, время от времени я получал что-то и от друзей, а сейчас связь прекратилась полностью, несмотря на то, что писать мои коррес-понденты стали еще чаще: почти ежедневно мне объявляли о конфиска-ции писем, поступивших на мое имя. Причина -- условности в тексте.

Та же ситуация была у Пяткуса, у Менделевича, у других политзак-люченных. "Раз КГБ не пропускает к нам новости, значит, происходит что-то хорошее", -- успокаивали мы друг друга. И все же это было слабым утешением: ведь письмо с воли -- единственная возможность для зека ощутить любовь близких, заботу друзей.

В очередном -- майском -- послании родителям я сообщаю о том, что происходит с их письмами. Цензор отказывается его пропустить.

-- Вы утверждаете, что ваши действия законны? -- спрашиваю я.

-- Да.

-- Тогда почему о них нельзя сообщать?

-- Никто из заключенных об этом не пишет. Вы хотите для себя иск-лючительных условий?

Я пишу заявление прокурору, предупреждаю: если через пятнадцать дней не получу из дома подтверждение, что мое письмо получено, начи-наю голодовку. Конечно, никогда нельзя знать наверняка, какова в дан-ный момент обстановка на воле, опасаются сейчас наших акций проте-ста или нет, но если мы хоть отчасти правы, предполагая, что встреча Картера с Брежневым изменит ситуацию, то я принял верное решение.

Через день мне сообщают, что мое письмо отправлено; проходит еще неделя, и я получаю подтверждение из дома: оно получено. Может, те-перь дела с перепиской улучшатся? Ведь чем больше знают на воле о том, что тут у нас происходит, тем меньше в ГУЛАГе произвола. Тем временем я делаю еще один "ход конем": записываюсь на прием к на-чальнику тюрьмы подполковнику Малофееву. Это простой, грубый му-жик, довольно бесхитростный для поста, который занимает. Врать он во всяком случае умеет плохо -- серьезный недостаток для человека его положения. Неудивительно, что его вскоре перевели на другую работу.

Формально Малофеев -- главный местный босс, но фактически по-литзаключенными занимается КГБ. Однажды я ему прямо об этом ска-зал:

-- Вы начальник, а даже самых простых вопросов решить не можете -например, кому с кем в камере сидеть.

-- Да, в этой половине коридора моя власть ограничена,-- честно признался он.-- Зато там, -- и он махнул рукой в сторону бытовиков, -- я настоящий хозяин.

На сей раз я начал с каких-то мелких бытовых претензий, а потом спросил:

-- Кстати, до каких пор будет продолжаться это безобразие с письма-ми? Мы же не виноваты, что Бутмана освободили! Почему нам из-за этого закрыли переписку?

Малофеев растерялся и даже покраснел.

-- Не знаю... Письмами занимаются другие, -- не сразу ответил он. И никаких попыток отрицать, что Бутман на свободе!

Я вернулся в камеру, с трудом дождался "окна" -- времени смены надзирателей, удобного для вызова человека на связь, и передал Иоси-фу свой разговор с Малофеевым. Мы радовались и в то же время боялись поверить до конца. Но уже через пару дней плотину прорвало: мне вру-чили два письма из дома и одно от друзей; немало строк в них было вы-черкнуто цензурой, но и оставшегося оказалось достаточно, чтобы по-нять: Гиля на свободе!

Более того -- мама пишет: "Надо найти время поехать проститься с Ариной, а то она уедет к мужу, и мы, может, больше никогда не уви-димся". Арина -- жена Алика Гинзбурга, осужденного одновременно со мной. Значит, и он уже на Западе?! Пройдет еще несколько месяцев, пока мы узнаем точно: пять политзеков -- Кузнецов, Дымшиц, Гинз-бург, Винс и Мороз -- были обменены на двух советских шпионов, арестованных в США, а за несколько дней до этого досрочно освободили пятерых узников Сиона, которым до конца срока оставался год: Бутмана, Хноха, Залмансона, Пенсона и Альтмана. Советы пошли на такой шаг ради создания "благоприятной атмосферы" во время встречи руко-водителей двух стран. Много позже мне стало известно, что Картер пы-тался включить в сделку Орлова и меня, но власти СССР категорически отказались: сроки наши были большими, цены на нас -- высокими, а по-тому время расплачиваться нами еще не пришло. В КГБ сидят опытные купцы, и торговать с Западом живым товаром они научились.

Чем меньше времени оставалось до встречи в верхах, тем больше мы нервничали. Освобождение наших товарищей было добрым предзнаме-нованием; все: и скептики, и оптимисты -- ждали следующих шагов. Советы собираются подписать с США договор ОСВ-2. Но разве пойдет Америка на это после того, как русские продемонстрировали нежелание выполнять положения Заключительного акта, принятого в Хельсинки? Может ли Картер снять свои требования к СССР освободить членов Хельсинкской группы? Не может! -- считал я.

-- Запад все может! -- возражал Викторас, не забывший опыт про-шлого. Но и он, как мне казалось, предпочитал ошибиться и с нетерпе-нием ждал развития событий.

И вот встреча состоялась, соглашение подписано, Картер с Брежне-вым обнялись -- мы слышали обо всем этом по репродуктору. Что же их объятие принесет нам: скорое освобождение или наоборот -- потерю на-дежды? Прошла неделя, другая -- а в нашем положении ничто не изме-нилось. Наконец Пяткус грустно заключил:

-- Теперь придется ждать, пока все Политбюро передохнет, а это еще как минимум лет пять...

Я старался не терять оптимизма: впереди -- ратификация подписан-ных соглашений, Советам будет нужен голос каждого сенатора, а борьба за наше освобождение не прекращается на Западе ни на минуту.

Оказался прав не я, а Викторас...

Несмотря на это разочарование, а может быть, благодаря ему, лето семьдесят девятого года определило всю мою последующую тюремно-лагерную жизнь: я окончательно избавился от иллюзий и психологиче-ски подготовился к испытаниям, которые, я знал, мне еще предстояли.

Умом я всегда понимал, что с КГБ шутки плохи и я могу просидеть все тринадцать лет, а то и больше -- столько, сколько они захотят. Од-нако возникшее на суде ощущение, что духовное освобождение вот-вот повлечет за собой и физическое, что очень скоро мы с Наташей будем вместе, не проходило довольно долго. Теперь же я, наконец, полностью освободился от него и сказал себе: "Твоя победа в том, что ты и тут -- на воле. Свобода не связана для тебя с выходом из тюрьмы, ты теперь сво-боден везде и всегда".

И, как когда-то в Лефортово, я снова стал заниматься аутотренин-гом, вспоминая все лучшее, все самое дорогое, что было у меня в жизни, и внушая себе: тюрьма -- естественное продолжение твоей судьбы, этим путем стоит пройти, так ты оплачиваешь духовную независимость, ко-торой добился после двадцатилетнего рабства. Нет, не достать им меня ни во времени, ни в пространстве, ибо мы существуем в разных измере-ниях...

Когда ты ходишь по прогулочному дворику, тебя отделяют от серого неба лишь сетка да мостик с охранником. Вдруг слышится гул моторов, и ты задираешь голову, ища взглядом высоко летящий самолет.

-- Не надейся, это не за тобой! -- насмешливо кричит вертухай, хо-рошо знающий тюремные синдромы.

Да, я знаю: это не за мной. Я свободен от иллюзий, защищен от пус-тых гаданий. Но в первом же письме, которое я получил от Наташи во Владимирке, были такие слова: "Отношение к нашей теме в Израиле -- жаркое, как к Энтеббе". И каждый раз, услышав гул чужого самолета, я невольно вспоминал о Йони и его друзьях, прилетевших на выручку к своим за тысячи километров, и надежда и вера возрождались во мне с новой силой. Авиталь со мной, Израиль со мной -- чего же мне бояться?

* * *

Когда мы, молодые отказники, организовывали в Москве демонстра-ции, то обязательно сообщали о них заранее иностранным корреспон-дентам: ведь КГБ и милиции достаточно пары минут, чтобы нас задер-жать, а мир должен был узнать об акции протеста -- только в таком случае нас услышат и советские власти. Посылая в Президиум Верхов-ного Совета СССР очередное заявление, мы передавали западным жур-налистам или политикам, встречающимся с советскими коллегами, что было еще лучше, его копию: иначе это письмо никто, кроме сотрудни-ков охранки, не прочтет. Все наши публичные действия имели смысл лишь в том случае, если они становились достоянием гласности.

Сейчас мы надежно изолированы от всего мира. Шансов, что нас ус-лышит Запад, практически нет. Даже родным бессмысленно писать о том, что происходит в тюрьме: цензура не пропустит. Есть ли хоть ка-кой-то смысл протестовать, отстаивать свои убеждения, защищать спра-ведливость в таких условиях? "Главное в тюрьме -- сохранить силы и здоровье", -- этот совет дал мне один из друзей за несколько дней до ареста, и я тогда согласился с ним. Но уже в Лефортово мне стало ясно: если ты не хочешь вновь попасть в разряд "лояльных советских граж-дан", никогда не позволяющих себе высказать собственное мнение и оп-равдывающихся расхожим "я человек маленький", "плетью обуха не перешибешь", "от меня ничто не зависит", если ты не желаешь стать под-опытной крысой в лаборатории КГБ, где будут пытаться перестроить твое сознание с помощью методики академика Павлова, ты должен со-противляться. Но что это означает? Не подчиняться командам надзира-теля: "Стоять!", "Руки назад!", "На вызов!"? Не давать себя стричь? Драться с теми, кто тебя обыскивает?