Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 82

До конца на мель «Лотос» вывести было нельзя, краны бы застряли, увязли в песке. Поднимать дальше тоже было нельзя – оба крана работали на пределе, они уже надсадно повизгивали своими машинами, в трубы вылетал кудрявый дым и забивал всем глаза, налипая на веках, на зрачках. Перенапряженные тросы скрипели. Нельзя так нельзя. Поэтому решили вырезать автогеном иллюминатор, который открыл Ежов, вырезать широко, с таким запасом, чтобы пленник мог в дырку пролезть, выручить его, а «Лотос» на тросах отбуксировать в Астрахань.

Начали вырезать, но рабочего, который сделал надрез автогенным «маузером», остановил крик, донесшийся из «Лотоса», – оказывается, из щели посыпалась в машинное отделение, на Ежова, искра.

– Полотенце дайте ему, – приказал Пчелинцев. – Слышь, Ежов, намочи полотенце в воде, обмотайся им. Голову прикрой и плечи. Полотенца хватит тебе, оно большое…

Тот намочил полотенце в воде, обмотал им голову, плечи же прикрывать не стал, а залез по самый подбородок в мутную, радужную воду, залившую машинное отделение «Лотоса».

– Давай! – просипел он из воды. – Теперь режь!

Резать было непросто, металл обшивки толстый, – видать, немцы все-таки готовили суденышко для военных целей, чтобы пуля или осколок не посекли корпус, поэтому, что называется, постарались, – и работа шла медленно.

– Ну, скоро? – выкрикнул из тьмы машинного отделения Ежов.

– Погоди малость, – окоротил его Пчелинцев.

Старший механик «Лотоса» уже совсем сдавал, хотя еще и держался на ногах. Тут все сказывалось: и недавнее сидение в воде, и близость смерти, которой он заглянул в глаза, когда прорывался сквозь волжскую толщу на свободу, и бессонная ночь… И тем не менее он не уходил с «адмиральского» катера, а сейчас – из лодки. Знал, что в любую минуту может потребоваться его помощь – именно его, потому что никто, лучше Пчелинцева, не знал машинное отделение «Лотоса». Испытывал ли он сейчас, в эти минуты, какую-нибудь ненависть к Ежову? Пожалуй, нет. Ежов для него сейчас был просто человеком, попавшим в беду. Человеком, которому надо помочь. И все.

Когда выдрали иллюминатор и кинули его в лодку, произошло совершенно неожиданное: не выдержал движок у одного из плавучих кранов, у сороковика. Кран загудел надорванно, обреченно, заскрипело в нем что-то и осеклось, а потом выстрел раздался, будто из нескольких ружей сразу пальнули. Это перетерся и стрельнул перешибленный пополам один из стальных тросов, подведенных под «Лотос». Хорошо, что никого, кто был в лодках, не зацепил. Суденышко качнулось, соскальзывая в воду, и в ту же минуту многоголосое, гулкое «а-а-ах!» понеслось со всех судов, столпившихся на этом водном пятачке. Ежов втиснулся в вырез, безгласно раскрыв рот, мучаясь от того, что один из краев вырубки был горячим и застрял в вырезанном отверстии.

«Лотос» уже тем временем начал погружаться, вода, давя выхлестывающие наружу пузыри, накрыла вырез, устремилась вовнутрь, в машинное отделение, и в прозрачной водной глуби, на глазах многих обмеревших от сострадания и боли людей, скрылся и сам Ежов.

Первым выметнулся из лодки Пчелинцев, страшно выдохнул из себя короткое, хриплое:

– А ну, спасай! – схватил Ежова за волосы.

Хриплый пчелинцевский крик словно оцепенение снял с каждого, кто находился в лодках, к Ежову потянулись руки, руки, руки. Кто-то, по примеру Пчелинцева, успел схватить его за волосы, кто-то за запястье – люди сейчас держали Ежова на весу, не давая ему окончательно уйти на глубину.

Обдирая себе плечи, кровяня руки, пленник все-таки пролез в дырку, выскользнул из суденышка. Многоголосое «а-а-ах!» опало. Сделалось тихо.

Ежова завалили в лодку, погнали ее к «адмиральскому» катеру, где наизготове, разложив на табурете инструменты, пленника поджидал врач. А врач нужен был – Ежов, похоже, находился без сознания. Один из тех, кто сидел в лодке, надавил ему руками на грудь. У Ежова из ноздрей потекла вода.

– Он тут нахлебался, подсобите!

Прямо в лодке Ежову начали делать искусственное дыхание. Но это, оказывается, было уже ни к чему. Ежов сам открыл глаза, перевесился головою через борт, глядя в течение и морщась от того, какой же он «красивый» сейчас, синюшный, будто гриб-поганка, в мазутных лишаях, со сморщенным старческим ртом, исхудавший, в какие-то два дня в пожилого человека обратившийся! Закашлялся долго, хрипло, мучая себя и мучая людей, прислушивающихся к этому кашлю, выбил из себя набравшуюся воду, затих.

На «адмиральском» катере за него взялся врач, уложил на горячий, нагретый солнцем брезент прямо посреди палубы, опутал разными хитроумными проводками, шлангами, резинками, налепил на плечи, на грудь, на ноги присоски, прикрепил какие-то сверкучие, резко бьющие в глаза железки с циферблатами, начал свою «колдовскую» работу, записывая что-то в тетрадь.

По мере того как увеличивалось число записей в тетради, лицо у врача делалось удивленным, брови ползли вверх, озабоченный вопрос вырисовывался на лбу. Наконец, уже не в силах скрыть изумления, он пробормотал:

– Не пойму ничего. Двое суток под водой… Нет, решительно ничего не пойму.

– Вам в чем-нибудь помочь? – обратился стоящий рядом старшина водолазной команды. – Что-нибудь требуется?

– Нет, не требуется, – тихим растерянным голосом проговорил врач.

– Так в чем же дело? Он жив? – грубовато спросил старшина.

– Вот в том-то и фокус! Еще как жив! Лучше нас с вами. Двое суток под водой, а давление, как у младенца – сто десять на семьдесят. А потом, на дне вода-то зимняя, студеная, обморозиться можно, температура же у пациента на зависть нормальная – тридцать шесть и шесть. Пульс словно у спортсмена – пятьдесят пять ударов в минуту. Кардиограмма – как у человека, который не знает, что сердце когда-нибудь может болеть.

– Ну и хорошо. Чему вы удивляетесь?

– Никак не пойму, в чем тут дело. По всем законам медицины, он должен быть сейчас предельно больным человеком. Вы понимаете – предельно больным. А он и чувствует себя так, что хоть завтра может выходить на работу.

Было тихо, даже звук дизелей увял, лишь доносились долгие, пронзительно-щемящие крики мартынов. Эти большие, грузные птицы кричали, будто плакали, рыдали, как только могут рыдать живые, склонясь над мертвыми.

Конечно, не все было нормально у Ежова – болели ободранные руки, саднило плечи. Он пошевелился, хотел было попросить врача, чтобы тот перебинтовал его, но смолчал, – наверное, медицина лучше знает, что делать, а чего нет. Раз не перебинтовывает, значит, раны обдует свежим живительным ветерком, покроются они коркой и через неделю, глядишь, зарубцуются.

Людей, что стояли за спиною у врача, он не видел. Но разговор их слышал отчетливо.

– Трос, собака, надо же, лопнул как неожиданно. Будто зубами его кто перекусил.

– Стоит лопнуть одной нитке, как весь конец в полторы секунды раскручивается. Закон. Физика буксирной тяги.

– Хорошо, что никого еще не зацепила твоя физика.

– Повезло.

– Хорошо другое – парня спасли.

– Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего, – вдруг услышал Ежов голос Коляна Осенева.

«Надо же, молчун молчуном, а тоже голос подает. Прибаутки придумывает, как в театре. Песенное творчество знает», –