Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 81

– Ну иди сюда, иди, – позвал рыбешку Ежов. – Иди. Цып-цып-цып-цып! – будто рыбешка была только что вылупившимся из яйца пуховым птенцом. – Ну!

Он вспомнил, как глотал с руки воду и разжевывал жирные тягучие сгустки, и его передернуло – надо же дойти до такого. А впрочем, с голодухи и не до того дойдешь. Хорошо бы похлебать сейчас шулюма – степного супа из телятины с травяными приправами, а на второе отведать жареного синца – рыбы сладкой, которая только в Волге да в Дону и водится. Вкусны еще бывают сомовьи хвосты – вся вкуснота у сома, оказывается, в хвосте заключена – нежны, сочны, мясо вязкое, во рту тает. А особенно хороши сомовьи хвосты, когда их холодным пивом запиваешь, м-м-м-м!

Поглядев на шланг с воздухом, продетый, словно нитка, сквозь плоть воды, на подводный светильник, заточенный в стеклянную посудину, Ежов пошарил глазами – а нет ли где-нибудь запакованного в прозрачную пленку пакета с едой? Пакета не было. Худо без еды, очень худо. Отогнал, от себя мысли о пище, о шулюме и сомовьих хвостах, втянул воздух сквозь зубы. Каменело тело, на лбу проступал липкий холодный пот. Это от голода.

– Быстрее, быстрее! – поторопил он подводных работников, вслушиваясь в скрежет, лязг и стуки, раздающиеся снаружи, в топот освинцованных подошв, прозвучавший совсем рядом, будто по больной спине протопали, снова подогнал водолазов: – Ну, быстрее!

Вгляделся в мазутную, остро пахнущую воду, не плеснет ли хвостом давешняя рыбешка, не приплывет ли на свет погреться малость, но нет, рыбешка хоронилась от Ежова, изучала в глубине машинного отделения достоинства дизеля.

В стенке машинного отделения, на самом верху, было прорублено три иллюминатора – прочных, тяжелых, с двойными нелопающимися стеклами, огражденных проволочной решеткой. Все три иллюминатора были завинчены на бронзовые барашки – гайки с припаянными «кленовыми перьями». Ежов уже несколько раз поглядывал на зарешеченные кругляши иллюминаторов – не рассеивается ли в них темнота, не светлеет ли? Но темнота была густой, непроглядной – ни одна сверкушка в ней не вспыхивала. Значит, глубоко еще «Лотос» находится, значит, пока надо терпеть, надо держаться.

«Бог терпел и нам велел» – к чему-то вспомнились слова матери, которые та часто повторяла, если было трудно. Хотя, когда стало полегче, когда Волгоград отстроился, когда засыпали глиной последнюю землянку и всем дали квартиры, она забыла эту народную пословицу.

Но вот в дальнем, третьем, иллюминаторе забрезжил свет, слабенький, мозготный еще, почти неотличимый от тьмы, и в Ежове вспыхнула, зашевелилась теплым клубком радость – все, спасен, сейчас он на волю выйдет… Вы понимаете, люди, на волю! Вы понимаете, что это значит?

Но рано еще, рано радоваться, надо еще трижды поплевать через плечо, постучать столько раз, сколько можно, по деревяшке, а если кругом железо и дерева совсем нет, то хотя бы по собственной голове, как это иногда умные люди делают… Ежов вскинулся на досочке, подтянулся слабыми руками к иллюминатору, притиснулся к решетке пятнистым холодным лицом – что там, на воле?

А на воле ничего особенного не было. Вода и вода. Спокойно течет вода по ту сторону стеклянного кругляша, и окрашена она в жиденькую бронзу, стало быть, день уже на земле, лето, солнышко в реке купается, народ веселит. Как же так – ничего особенного нет? Не прав ты, Ежов. Это же жизнь! Теплый комок вспух у Ежова в горле, обмокрил глотку, из глаз, из ноздрей слезы брызнули. Он бросился было отвинчивать барашки, но остановил себя – не приспел еще черед.

Тут краны снова на малость подняли «Лотос», и в стеклянных кругляшах совсем светло сделалось, день заглянул в мрачное, залитое грязной водой нутро машинного отделения.

Слезы катились по щекам, но Ежов не замечал их, он дрожащими вялыми пальцами пробовал барашки на крепость, проверял, туго они завернуты или нет. Ведь сейчас развинчивать придется.

И действительно, в следующую минуту в иллюминаторах небесная голубизна завиднелась. Броская, чистая, ничем не разведенная, первозданная голубизна, и Ежова буквально затрясло, когда он пытался оторваться от зарешеченного кругляша и одновременно не в состоянии был это сделать – он намертво припаялся глазами к слепящей небесной тверди, он дергал и дергал ожесточенно решетку руками, в горле у него что-то возилось, урчало, перекатывалось, попискивало, железом скрежетало, и все эти звуки, смешавшись, слились в один долгий печальный звук, очень похожий на плач.

Он уже не помнил, как мятыми, судорожно пляшущими пальцами развинтил барашки, откинул кругляш и прижался лицом к иллюминатору, плача и радуясь тому, что, кроме мазутной вони, до отказа забившей машинное отделение, кроме запаха грязной, вяло омывающей крашеный бок дизеля воды, есть еще и другие запахи. Есть свежий травяной дух ветра, прилетевшего из покосных низин, горькая пряность солончаков, теплая копоть, исходящая от костра, разложенного довольно далеко на берегу, и все-таки достающая досюда, есть азартно-волнующий, прямо-таки сумасшедший аромат ухи, которую варили на проходившей по Главному банку барже, готовили уху на медленном, но жарком огне, по всем волгарским правилам, с дробинами перца, лаврушкой и вязигой – прозрачным спинным мозгом осетра; свой запах, оказывается, имеют и черноглазые крупные стрекозы, летающие над водой, и полупудовые, отменного литья сазаны, затеявшие детскую чехарду на фарватере, совсем не боясь речного движения, и подвывающий в едва видимых отсюда синих плавнях молодой волк – соскучился паренек, мамашу свою давно не видел, ждет, когда она что-нибудь вкусное принесет, и еще какой-то сложный запах имеется, такой, что Ежов ему и названия не знает, – наверное, это запах месяца августа, за которым наступит долгая, пронзительно-холодная осень.

– Сто-оп! – раздалось совсем рядом захлебывающееся, ликующее, и Ежов благодарно вскинулся на этот вскрик.

– Живо-ой, Ежик! – кричал кто-то ликующе, в полную силу, вытесняя все звуки, обступившие Ежова и казавшиеся ему первозданными. – Живо-ой, парень! Молодец, что выдюжил, выстоял. Ох и молоток!

– Ну как, Ежов? – неожиданно услышал он отчетливый, перекрывающий своей тихостью все вскрики голос Пчелинцева. Старший механик «Лотоса», оказывается, тоже был рядом, в лодке, и эта близость, причастность к его судьбе тронула Ежова, что-то благодарное, теплое возникло в нем.

– Ничего, держусь, Сергей Сергеевич! – Ежов попробовал ввинтить голову в иллюминатор, но мешало бронзовое кольцо обшивки, и он, обвяв лицом, откинулся назад, собираясь взять иллюминатор с налета, но тут в кругляш просунулись руки Пчелинцева со стаканом чаю и куском зачерствевшего хлеба. Оголодавший Ежов схватил чай, хлеб и, мыча, роняя крошки в воду, расправился с даром в один присест. На вопрос: «Еще?» – отчаянно закивал головой: «Да,