Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 88

Не всегда, конечно, такой старик разузнает, о чем вы разговаривали: можно беседовать шепотом или, скажем, по-английски, но скрыть, с кем ты общаешься в зоне, где, когда, как часто, невозможно. Среди полица-ев существовала жесткая конкуренция, шла настоящая война за инфор-мацию. Трудно было не рассмеяться при виде осведомителя, спешащего на вахту, чтобы, опередив своих коллег, первым заявить: три диссиден-та уединились в библиотеке и о чем-то подозрительно шепчутся. Что за этим последует -пошлет ли дежурный офицер прапорщика только разогнать "сходку" или прикажет еще и обыскать ее участников, а мо-жет, по распоряжению кагебешника, запланировавшего эту встречу, во-обще не вмешается, сказать заранее нельзя. Но в любом случае нет со-мнения, что свою пачку чая расторопный полицай получит обязательно. Как в большой зоне нетрудно определить статус чиновника из элиты по тому, к какому распределителю он прикреплен, так и в лагере по сорту чая, который пьет полицай, можно легко узнать, кому он служит. Грузинский чай второго сорта или краснодарский получен от прапорщи-ка или дежурного офицера; грузинский первого сорта -- от "кума" -- за-местителя начальника по режимно-оперативной работе -- или опера -- начальника оперотдела; индийский или цейлонский -- скорее всего от КГБ.

Другой способ поощрения полицаев, не требующий даже минималь-ных затрат, -- разрешение на получение внеочередной посылки. По за-кону, отсидев половину срока, зек имеет право на одну пятикилограммовую посылку в год. Что можно вкладывать в нее, а чего нельзя, опре-деляет лагерный кагебешник. Он может дать указание, и медчасть бу-дет ходатайствовать перед начальником колонии и, конечно, получит "добро", чтобы зеку разрешили по состоянию здоровья заказать из дома мед, шоколад, кофе, чай, мясные консервы...

Итак, будешь ли ты пить чай и если да, то какого сорта, получишь ли посылку, а если получишь, то что в ней окажется, целиком зависит от твоего поведения. Зачастую, правда, мне представлялось, что полицаям важны не столько сами сахар и мед -- многие из этих стариков были так больны, что и чифирь им был противопоказан как язвенникам, сколько сознание того, что советская власть относится к ним лучше, чем к другим зекам, раз позволяет получать недоступные другим продукты. Им, страдавшим не от униженности своей, а лишь от страха, это давало ощущение пусть временной, пусть относительной, но безопас-ности.

-- Вам хорошо, -- говорил мне в порыве откровенности один пол-ицай. -За вас на Западе шумят, а с нами тут что угодно могут сделать, никто и слова не скажет!

И действительно, кроме теплых мест в зоне, чая да посылок, рассчи-тывать этим людям было не на что. Диссидент, решивший освободиться любой ценой, может либо стать стукачом, либо публично покаяться: на-писать, а точнее, подписать письмо в газету или принять участие в пресс-конференции, где он отречется от своих взглядов и друзей и осу-дит спецслужбы Запада, вредно на него повлиявшие. И как бы ни был длинен список его "прегрешений" перед властями, как бы часто его до этого ни наказывали в лагере за нарушение режима, советская власть простит блудного сына, вернувшегося наконец под отчий кров. Иное де-ло -- полицай: он может быть на самой привилегированной должности в зоне, приятельствовать с ментами, даже распивать с ними втихаря вод-ку -- его никогда не помилуют.

Когда я попал в лагерь, фамилии некоторых полицаев показались мне знакомыми -- и действительно, это были те самые зеки, чьи пока-зания фигурировали в моем деле; они, проходившие как свидетели об-винения, утверждали тогда, что условия в ГУЛАГе хорошие, а заявле-ние Хельсинкской группы -- клеветническое.

Одну фамилию я вспомнил сразу еще и потому, что в деле моем ее носитель упоминался как пострадавший от сионистов: Бутман и Изра-иль Залмансон обижали ставшего на путь исправления Ударцева, а за-тем объявляли себя жертвами антисемитизма.

Ударцев был крупным, обрюзгшим, вечно мрачным и раздраженным мужиком. Когда-то, отступив с немцами, он остался во Франции, но, поверив в амнистию, вернулся. Свою неубывающую злобу он мог сры-вать на ком угодно, предпочитая, однако, тех, кто стоял хотя бы чуть выше него в интеллектуальном развитии. Евреев он ненавидел, посто-янно говорил об этом и всегда искал с ними ссор.

Мне рассказывали о тех случаях, когда Ударцев нарвался на серьез-ный отпор со стороны Бутмана и Залмансона. Оба были, естественно, наказаны администрацией: ведь они, сионисты, позволили себе отби-ваться от кулаков "вставшего на путь исправления" карателя...

Власти любили Ударцева не только потому, что он был им необходим для провоцирования конфликтов, этот человек представлял собой фан-тастический образец трудолюбия, он, казалось, мог простоять за своим токарным станком круглые сутки без сна и отдыха, и шестидесятики-лограммовые болванки так и летали в его руках. На обеденный перерыв Ударцев приходил, не сняв грязного фартука; поднимет на лоб защит-ные очки, быстро похлебает баланду -- и обратно к станку, не использо-вав и половины от получасового отдыха. Может быть, работа отвлекала его от тяжелых мыслей о разрушенной жизни -- кто знает?.. Норму он перевыполнял чуть ли не вдвое.

Но вот Ударцев отбыл три четверти своего пятнадцатилетнего срока и, по закону, мог рассчитывать на УДО -- условно-досрочное освобож-дение, тем более что все характеристики на него были одна лучше дру-гой. Но ведь он -каратель, а потому выпускать его раньше времени, по сложившейся практике, нельзя. К чему же придраться? К антисемитиз-му! -- решили власти.

На заседании соответствующей комиссии начальник политчасти воз-дал должное ударнику труда, а потом сказал:

-- Но ведь вы, Ударцев, носите в себе пережиток капитализма -ан-тисемитизм. А наша партия проводит политику интернационализма, и если мы вас освободим, вы будете оказывать на советских людей вред-ное влияние.

Возвратившись на свое рабочее место, Ударцев выглядел просто раз-давленным. Советская власть вновь обманула его. Дружки-полицаи не скрывали злорадства: мы, мол, даже и не пытаемся, и тебе не надо было. Бедняга почувствовал это и внезапно обратился за утешением -- ко мне!

-- Как же они могли так меня обмануть?

-- Вы слишком хорошо работаете, им, наверное, жалко вас отпу-скать.

-- Ну уж, хрен им! Больше чем норму они от меня теперь не пол-учат! -яростно выкрикнул он, не заметив в моих словах иронии.

На следующий день подавленный Ударцев хмуро стоял у станка и пытался работать как можно медленней. Утром это у него получалось неплохо, вечером -- хуже: руки не слушались, двигались быстрее и бы-стрее, а через пару дней все окончательно вернулось на свою колею...

У полицаев в зоне были и ровесники -- литовские и эстонские "лес-ные братья" -- люди, с оружием в руках защищавшие свою землю от не-мецких и советских оккупантов. Многие из них тоже были немощны и больны, но стукачами они, за редчайшим исключением, не становились.

Рядом с моей койкой в бараке находилась койка эстонца Харольда Кивилло. Когда в конце сороковых годов к ним на хутор пришли чекисты -- вывозить семью в Сибирь, он вместе с братьями убежал в лес и присоеди-нился к отряду патриотов. Один за другим погибали братья, друзья, и Харольд остался один. Много лет прожил он в лесном бункере. Женщина, которая была с ним, тяжело заболела, и он отправил ее в город. Леса постоянно прочесывались войсками, Харольд переходил с места на место. Последняя утеха, которая у него оставалась, -- пчелы. Уходя от пресле-дования, он забирал с собой два улья -- переносил на новое место сначала один из них, потом возвращался и забирал другой. В пятьдесят седьмом году, когда на недолгий срок была отменена смертная казнь, он вышел из леса -- одним из последних -- и получил двадцать пять лет лагерей. Сей-час ему оставалось сидеть два года. Вел себя Харольд в зоне с большим до-стоинством; окружающее мало его интересовало -- он давно всем пресы-тился. Вернувшись с работы, Кивилло читал свои любимые журналы: "Цветоводство" и "Пчеловодство". Кроме того, ему разрешили разбить в зоне небольшую цветочную клумбу. Харольд умудрился достать семена щавеля, укропа и каких-то других съедобных, богатых витаминами трав, посадил их среди цветов и подкармливал меня и других изголодавшихся диссидентов, приходивших из тюрем, из ПКТ -- помещения камерного типа, внутрилагерной тюрьмы, из ШИЗО -- штрафного изолятора. Это занятие было рискованным: выращивание в лагере овощей и вообще лю-бых пригодных в пищу растений категорически запрещено. Кивилло де-лился со мной своим гигантским лагерным опытом: объяснял здешние по-рядки, говорил, кому можно доверять, а кого следует опасаться, -- сове-ты эти были для меня, новичка, бесценными.

Через много лет мне рассказали о том, как сложилась жизнь Харольда после освобождения. Встречала его единственная оставшаяся в живых родственница -- сестра. По дороге она сказала, что дети ее ничего не зна-ют о том, за что он сидел, просила не впутывать ее семью в политику... "Останови машину", -- потребовал Кивилло и уже снаружи добавил: "Ты меня не знаешь, я тебя не знаю. Прощай". В Эстонии ему поселиться не разрешили, он с трудом получил прописку в Латвии, где и осел на хуто-ре, вернувшись к своему любимому занятию -- разведению пчел.