Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 87

В Перми нам подают "воронок" без "стакана", и я на двадцать минут вновь возвращаюсь в компанию бытовиков. Здесь мне удается стать сви-детелем незабываемой сцены.

Как только машина трогается, один из конвойных показывает через решетку пузырек одеколона "Кармен":

-- Отдаю за четвертной.

На воле такой флакон стоит рубля три-четыре, но в ГУЛАГе -- свои цены. Глаза разгораются у многих, но -- надо платить... Первыми от-кликаются двое малолеток; самым смелым оказывается тринадцатилет-ний подросток, изнасиловавший и убивший студентку; он развязывает свой мешок и, склонившись над ним, чтобы никто не увидел, где он пря-чет деньги, вытаскивает десятку. За ним такую же купюру извлекает и второй.

-- Продашь за двадцать? -- спрашивает охранника юный убийца.

-- Ладно! Гони монету, -- соглашается тот, но отдавать пузырек мальцам боится и говорит, -- давайте кружку, я перелью.

Когда содержимое заветного флакона оказывается в руках покупате-лей, начинается что-то страшное: каждый из бытовиков хочет оказаться поближе к кружке, напоминает пацанам о своих особых перед ними за-слугах. Пьет один из малолеток, затем делает большой глоток второй, но с непривычки заходится в кашле, и кружку вырывают у него из рук. Еще два-три счастливца успевают выпить по нескольку капель.

"Пьянка" окончена. Солдат быстро бросает через решетку пачку си-гарет; его щедрость объясняется просто: отобьют куревом запах одеко-лона -- и нарушения как бы и не было. Но запах, тем не менее, очень устойчив, а главное, малолеток совсем развезло. На лице хмельного убийцы -самодовольная улыбка: начинается та интересная жизнь, к которой он стремился и которую предвкушал...

По прибытии в Пермскую тюрьму меня от бытовиков отделили, и больше путешествовать с ними мне не довелось.

На станцию Чусовская наш поезд приходит поздно ночью. Метет ме-тель. Автоматчики с собаками выстроились по обе стороны вагонов. Го-рят прожектора, слышится рев моторов, работающих на холостом ходу, -- нас ждут машины.

Меня выпускают из вагона первым. Приехавший специально за мной офицер говорит:

-- Идите вперед по ходу поезда.

-- Сесть! -- кричит мне солдат из цепи. Но офицер повторяет:

-- Идите, идите.

Проваливаясь в глубоком снегу, я с трудом тащу свои вещи, но успе-ваю сделать лишь несколько шагов: солдат бросается на меня, замахива-ясь автоматом.

-- Кому сказал -- сесть!.. твою мать!

Я едва успеваю поднять рюкзак, и удар прикладом приходится по не-му. Охранник замахивается на меня ногой, но офицер властно кричит:

-- Отставить! Он со мной!

На этот раз автоматчик, слава Богу, слышит и отступает, продолжая ругаться. Я прохожу мимо него, офицер идет следом. Оборачиваюсь и вижу, как усаживают в снег бытовиков.

Метрах в двухстах от поезда нас ждет "воронок". Хотя "накопитель" пуст, меня сажают в "стакан" и закрывают дверь. Офицер и солдат с ог-ромной немецкой овчаркой на поводке стерегут меня снаружи. Оказы-вается, замок испорчен, и когда на повороте дверь "стакана" внезапно распахивается, собака реагирует молниеносно: она бросается на меня, припечатав к стене, оглушительно лает; лапы ее -- у меня на плечах, а вывалившийся из горячей пасти красный язык прикасается к лицу. Сол-дат быстро отдергивает пса, а я от пережитого страха срываюсь в крик:

-- Вам что, на одного человека обязательно надо два автомата и со-баку? Уберите немедленно эту скотину, садисты!

Офицер пересаживает солдата с овчаркой в общую клетку и задвигает за ними решетку. Дверь мою он не закрывает и примирительно говорит:

-- Вы правы, извините. У нас тоже бывают накладки.

Я постепенно прихожу в себя и начинаю думать о том, что меня ждет в зоне. Уголовный мир ГУЛАГа остался позади, впереди -- политиче-ский лагерь, встречи со многими интересными людьми, может быть, с друзьями и знакомыми...

Меня проводят через ворота зоны в какое-то помещение, мало похо-жее на тюрьму, и объявляют:

-- Вы в лагерной больнице. Пробудете здесь несколько дней на ка-рантине, а потом выйдете в лагерь.

"Зона после тюрьмы -- все равно что воля", -- вспоминаю я слова Виктораса, сладко засыпая на пружинной кровати с двумя простыня-ми...

5. ЗОНА НОМЕР 35

Проснувшись, я долго не мог понять, где нахожусь. В ушах еще стоял мат охранника, лицо обжигала слюна овчарки; я понимал, что моя жизнь зека продолжается, но в то же время какое-то странное, давно забытое ощущение домашнего покоя, предвкушение сладкого во-скресного отдыха не покидали меня, жизнь представлялась мирной и свободной. В чем дело?

Я лежал, глядя в потолок, тихо, не шевелясь: боялся спугнуть это чувство. Затем медленно-медленно повернул голову к окну -- и все по-нял: сквозь редкие прутья решетки, сквозь чистое стекло в комнату щедро лились солнечные лучи! А ведь я три года жил в камерах, где и днем, и ночью горел лишь электрический свет; "намордники" на окнах надежно закрывали от нас солнце...

Я подошел к решетке -- символу тюрьмы. Для меня она была сейчас символом свободы: впервые за эти годы я видел сквозь нее величавые зе-леные ели, на ветвях которых лежали слепящие глаза пласты чистейше-го снега, в запретной полосе искрился нетронутый наст, да и ряды колю-чей проволоки казались новогодними гирляндами, опушенными ватой...

Десять дней провел я в карантине. За это время там побывали и бесе-довали со мной начальник лагеря Осин, другие чины лагерной админи-страции; приходил и представитель КГБ майор Балабанов, но с ним я разговаривать не стал. На одиннадцатый день у меня отобрали всю одежду, выданную в Чистополе, дали новую и выпустили в зону.

Лагерь занимал небольшую, примерно пятьсот на пятьсот метров, территорию посреди леса, огороженную несколькими рядами колючей проволоки, подключенной к системе электронной сигнализации. Над зоной возвышался "скворечник" -- будка, где обычно сидел дежурный офицер во главе наряда прапорщиков. Заключенных в зонах для "особо опасных государственных преступников" всегда немного. В то время как, скажем, в "Десятке" -- колонии для уголовников, расположенной в нескольких стах метрах от нас, -- было около трех тысяч зеков, в нашей зоне заключенных насчитывалось всего лишь десятков семь-восемь. Но для меня, после тюрьмы, далеко не "всего лишь", а целых семьдесят-во-семьдесят человек! Теперь мне вместе с ними жить, по утрам выходить на перекличку, сидеть в столовой, работать, беседовать по вечерам... Это совсем другой образ жизни, не тот, что в тюрьме.

Когда я приехал в лагерь, значительную часть зеков в нем составля-ли так называемые "полицаи": люди, осужденные за службу во время войны в немецкой армии или полиции. Те, кто был арестован сразу по-сле войны, уже давно вышли на свободу, "полицаи" же, сидевшие со мной, угодили за решетку с опозданием и получили стандартные сроки для своей статьи: от десяти до пятнадцати лет.

Кто-то из них перешел на службу к немцам из лагеря для военно-пленных, измученный голодом и болезнями и уверенный в том, что со-ветские власти все равно будут считать его "врагом народа", кто-то жил на оккупированных территориях и был мобилизован немцами, когда до-стиг совершеннолетия; один долгие годы после войны скрывался под чу-жой фамилией, другой вернулся из Европы, обманутый обещанием ам-нистии, третий вообще не скрывался -- его время от времени вызывали на допросы, собирая показания на других людей, а потом сказали: при-шло время посидеть и вам...

Но все они -- все до единого! -- усердно служили сейчас новым хозя-евам, как когда-то -- немцам. Их взгляды, движения, даже походка вы-давали постоянный страх, хотя начальство, как правило, полицаям до-веряло и держало на теплых местах. Украинец Гаврилюк, например, де-лал свою карьеру при немецком штабе, потом, после войны, в родном сельсовете; в зоне он стал нарядчиком. При всех властях, в любых усло-виях ему была обеспечена штабная работа! В столовой, в больнице, в библиотеке, на складе -- везде, где полегче и посытнее, работали пол-ицаи. Впрочем, некоторые из них были настолько стары и больны, что трудиться уже не могли; часами бродили эти отставники по зоне или си-дели, греясь на солнышке, всячески показывая, что бездельничают, но обмануть нас было трудно, мы знали: у каждого из них -свой участок, они -- глаза и уши администраций. Очень скоро я обнаружил, что в ог-ромной -- по масштабам только что прибывшего из тюрьмы -- зоне спрятаться или уединиться с кем-нибудь для беседы почти так же труд-но, как и в просматриваемой и прослушиваемой насквозь камере.

Не всегда, конечно, такой старик разузнает, о чем вы разговаривали: можно беседовать шепотом или, скажем, по-английски, но скрыть, с кем ты общаешься в зоне, где, когда, как часто, невозможно. Среди полица-ев существовала жесткая конкуренция, шла настоящая война за инфор-мацию. Трудно было не рассмеяться при виде осведомителя, спешащего на вахту, чтобы, опередив своих коллег, первым заявить: три диссиден-та уединились в библиотеке и о чем-то подозрительно шепчутся. Что за этим последует -пошлет ли дежурный офицер прапорщика только разогнать "сходку" или прикажет еще и обыскать ее участников, а мо-жет, по распоряжению кагебешника, запланировавшего эту встречу, во-обще не вмешается, сказать заранее нельзя. Но в любом случае нет со-мнения, что свою пачку чая расторопный полицай получит обязательно. Как в большой зоне нетрудно определить статус чиновника из элиты по тому, к какому распределителю он прикреплен, так и в лагере по сорту чая, который пьет полицай, можно легко узнать, кому он служит. Грузинский чай второго сорта или краснодарский получен от прапорщи-ка или дежурного офицера; грузинский первого сорта -- от "кума" -- за-местителя начальника по режимно-оперативной работе -- или опера -- начальника оперотдела; индийский или цейлонский -- скорее всего от КГБ.