Алексей Ремизов - Том 3. Оказион Страница 9

— Воля!

А вы знаете, что такое воля? — подмигивал старик.

Беспокойные тучи, куда вы?

Меня унесите, хочу жить, а здесь умираю.

С каждым часом погост вырастает, там думы мои засыпают.

Длинные тучи по лунному небу плывут — —

Стойте же, тучи! укажите мне землю, где тяжесть спадает, разрешите…

Уплыли молча, чуть слышно, длинные тучи — —

Светятся тихо слезные звезды.

Тени голых ветвей, как решетка.

Накануне великого дня, который обещал открыть новый день и перевернуть землю до ее основания, рано утром разбудили старика-ювелира, посадили в черную гербовую карету, в какой возили только важных сановников, и под конвоем, как драгоценность, повезли во дворец.

Через опущенные занавески окон старик чувствовал сотни вонзающихся острых глаз. И от этих глаз накаливались стекла, и дребезжало что-то в ногах, готовое вдребезги разнести карету.

Так как за последние дни совершилось много насилия всемогущими временщиками, в руки которых попадали города и жизнь и смерть целых поколений, то подобные кортежи провожались недобрым взглядом и не всегда кончались добром.

Но ювелир — простой человек: ему никто не давал права карать и миловать, ему только приказано было вычистить начисто золотую корону, в которой, по обычаю страны, появлялись короли в редкие дни объявлений государственных актов исключительной важности.

Кому же, как не ему, старому и испытанному, умевшему так мудро держать за зубами свой острый язык, доверить эту страшную, ослепляющую своим блеском корону?

Шутя и балагуря, поднялся ювелир по золотым лестницам и там, в отведенном ему зале, запертый под замком, взялся за работу.

Да, это был редкий случай увидеть вещи, о которых старик только мог догадываться.

Немало чудес совершилось у него на глазах, и не раз обезумевший народ сгонял с престола своих законных королей, как последних карманников, и всегда в таких случаях выплывала на свет корона, и он призывался подновлять и заделывать прорехи, но никогда еще из заваленных дворцовых кладовых не появлялось столь великолепного, столь сумасшедшего произведения нечеловеческих рук.

Подлинно, в завтрашнем дне таилось неслыханное.

C великой бережливостью, трясясь, как над святыней, которую всякую минуту, ревнуя, может попрать нелегкая, повынимал он камни из золотой, облепленной кусками грязи и глины короны и, чуть заметный в огромном зале, кутая сухие зябкие плечи в теплый женский платок, забегал пальчиками по сокровищам.

И играл ими, этими сказочными яхонтами, этими синими-синими, и алыми, и черными камнями, этими изумрудами, от взгляда которых пышет весною, перевертывал их, перебрасывал, вдыхал, как живое, брал, как живое, на ловкий язык, катал на чуткой ладони, строил рядами, сгребал в кучу и замирал, весь зеленый, и алый, и синий, и черный в смешанном первородном свете.

Тьмы и тьмы голов мелькнули перед ним, тьмы и тьмы рук протянулись к нему и вереницы одна за другой прошли и заполнили весь зал, унизали сверху донизу все стены, и там, под звездным куполом, повисли, и закачались безрукие, безногие твари… глаза…

Задыхался старик, рассыпал камни. Цеплялись камни, прилипали к его рухляди, катились, перекатывались по коврам, по парче, по мрамору, и гудели, как колокол.

Этот гул, этот блеск выворачивали его маленькие глаза, и они становились с тарелки, — они видели и первый и последний день.

Человек чистил, торопился, начищал камушки и, делая всевозможные сочетания и располагая их, как находил лучшим, вставлял в свою корону.

Он узнавал ее, свою древнюю, на которую посягнуть не решится ни одна сила в мире, но которая вечно тянет к себе и наслаивает трупы на трупы.

Вечером, когда стемнело и запертые раскрылись двери и зажглись люстры, встал старик с своего места и в короне, как царь, стоял посреди залы, и корона дала такой блеск, от которого дрогнули несокрушимые дворцовые стены.

И эта написанная завтрашняя воля, долженствующая перевернуть землю до ее основания, завтра же под этим блеском полетит к черту, и в три дуги согнутся рабьи спины и трижды на смерть поклянется подпольная глухая месть разбить трон и рассеять эти самоцветные камни адской короны.

— Они сами не знают чего хотят!

Он знал, чего он сам хотел.

Спускался старик по золотым лестницам, проходил среди подобострастных рядов, провожаемый льстивой улыбкой, под которой наглость брала города и дрожала мелкая душонка.

Час ночи прошел. И завтрашний просыпался свободный день.

Желания притупились, — не закручивались, и безумный бич не летел летом, не бил набатом, — он, заглушённый ещанием, гнал на улицы, собирал на площади, приковывая и старого и малого друг к другу.

И толпы, с перекошенными подозрительностью глазами, тысячу и один раз обманутые и обманувшиеся, тесно и угрюмо шли куда-то с подкатывающим к сердцу отчаянием.

Старик — придворный ювелир, — кутая сухие зябкие плечи в теплый женский платок, сидел в своей конуре, и глядел перед собой маленькими глазками, ставшими с тарелки.

В этих ужаснувшихся глазах кипел сам ужас, тоска и хохот.

А мимо окна шли и шмыгали тысячи ног неуверенно, как пьяные, и пьяные от отчаяния.

И, потирая руки, старик, как посаженный на кол, корчился весь при мысли о воле и, подняв однажды из глуби всю жизнь и взглянув прямо в глаза первому и последнему дню, он смеялся, брызжа в толпы проклятия и шутки.

Первородным светом светилась на его седой голове древняя корона.

И свободная занималась за окном заря над свободным городом и свободной страной, наливаясь кровью и тоской, как глаза старика, и разгоралась, чтобы кровавой и тоскующей завековать век.

Полунощное солнце

Поэмы*

Северные цветы*

Омель и Ен*

От века темных, без значенья дней,в хаосе бурь и плаве жизней,в каком-то дьявольски-запутанном вращеньизачаточных светил и диком реве вихрей,незримо друг для друга томились божества,два голубя, —Омель и Ен.

И даль безгранная, и тьмы бесформенных созданий,и чары сновиденья, и тягота избытка власти,тоска невысказанных слов,и сил невылитых в созвучья —такими адами, такими пыткамивпивались в душу и рвали сердце,что воле божества уж наступал конец,и смерть была желанной…

В отчаяньи Ен бешено метнулсяв поток дымящихся металлов, —и, одинокий вечно, одинокого в полете встретил.То был Омель…Весь облик полон неразгаданной сокрытой тайны;глаза печальные, глаза темней времен грядущих;движенья странные, коснувшиеся граней иного мираТогда возжглось у Ена желанье жаркое,и смерти час оледенелся.

Раскинулась от ветра и до ветра твердь синяя,и звезды тихие затеплили в своих оконцах глазки,и медленно всплыло над защетинившимся лесомухо ночи — кровавая луна,и серебро свое разлилопо выбившимся из горы ключам,по алчно заструившимся потокам,по глади рек и речек зеркально-ясных.А белый свет — сын огненного солнца,зазолотившись, осыпал землю белыми цветами,и взоры осенил у человека и птиц оголосил.

Ен видел все…Радостью безмерной забилось сердце.Он поднялся на маковку Брусяных гори там любовно почил в величьи.

Усмешкой горькой встретил Омель творенье Ена,усмешкой, перелившей горечь в грусть гнетущую.Он вздохом тяжким развернул болота топкие,окрасил гибельною кровью мертвый мох,забархатил, завил гнилые лишаи,огни обманно вздул средь леса,пустил змею, червей, уродов, гадови чащи наводнил своей мечтой —созданием причудливым и легким,как бред у замерзающих, но не земным…И в гложущей тоске в туман и мрак забился.Когда ж морозы лютые сковали воздух,Ен рассветил полнеба,и плещущим огнем своих очейвзглянул на землю.

Полезница*

Она из золота красных лучей,овеяна пыхомполуденных ветров.Ее бурное сердце рождаеткровавые знойи жаждет и жаждет.

Рыжие дыбные косы —растрепанный колос!пламенны зарницы!звездные росы сметают,греют студеность речную,душную засуху стелют,кроя пути и дорогукаменным покровом —упорной коляной корой

Полднем таится во ржи,наливая колосянтарно-певучий —веселую озимь.Полднем таится,и ждет изждаласяУф! захватилоМного мелькнулоцветистых головок,— Постойте! куда вы?И тихо померклаговорливая тучка.

Она не знает, откуда зашлаи живет в этом мире?Кто ей матьи отецв этом мире?Она не знает, не помнитрожденья,но с зари до заката тоскует.Затопила очи бездонною синьювасильков своих нежно-сулящих,в васильках василькомизо ржисторожить.Ярая тишь наступающих грозползла по огнистому небу —там ветры, как псы,языки разметали от жажды.В испуге, цепляясь ручонками,в колосья юркнуло детское тельце— Дорогой, ненаглядный! —Она задыхалась, дрожала.Обняла и щекочет — —Кувыркался мальчикв объятьях,обливался кровьюи кричал на все полеот боли.

Напрасно!Нет утоленья, нет превращенья.Так с зари до заката тоскует.И рвет себе груди,рвет их огненно-белое тело.

О, мрачный Омель!Туманность, вечно вьющая непохожие жизни!

Икета*