Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 90

Была у нас еще и швейная мастерская, где работали, в основном, ста-рики -- шили рукавицы, а также цех ширпотреба, выпускавший особо-го рода сувенирные шахматы: доска из ценных пород дерева с разно-цветной картинкой-инкрустацией, оригинально выточенные фигуры. Такие шахматы я когда-то видел в Москве в валютном магазине "Рус-ский сувенир". У нас их изготовляли как для плана, так и "налево": ла-герное начальство и охрана заказывали зекам такие произведения под-невольного искусства, расплачиваясь за них несколькими пачками чая. Как-то я видел шахматную доску, изготовленную по заказу кагебешника: вместо стандартной картинки на ней изобразили портрет его началь-ника, полковника, -- это был подарок от подчиненных ко дню рожде-ния...

Вечером, после работы, еще одна проверка и ужин. Затем -- свободное время; его немного, но можно успеть прочесть несколько стра-ниц книжки, газету, письмо из дома -- если ты, конечно, в числе счаст-ливцев, получивших корреспонденцию. Есть шахматы, бильярд, на-стольный теннис. Два раза в неделю -- политзанятия, на которых чита-ют лекции о международном положении, прославляют политику партии и правительства. Я, как и большинство "антисоветчиков", ходить туда отказываюсь, но полицаи дружным строем идут в зал, внимательно слу-шают, аплодируют. И план на производстве они всегда выполняют -- на доске почета их фамилии постоянно в числе "передовиков труда и бы-та", а потому к каждому празднику -- будь то День победы над Герма-ний или День Советской армии -- они получают премию: право допол-нительной покупки в ларьке на рубль или даже на трешник.

А в воскресенье у всех зеков -- двойной праздник: на обед дают на-стоящую котлету, в которой пятьдесят граммов мяса, а потом показыва-ют кинофильм. Раз в году для ударников производства устраивается особое застолье -- с двумя котлетами -- и демонстрируются два фильма подряд.

Словом, нормальная советская жизнь. Вот только прапорщики по-стоянно шныряют по зоне, к кому-то придираются, кого-то обыскивают, кого-то задерживают и отвозят в ШИЗО -- лагерный карцер. Но ведь и в большой зоне творится то же самое!..

Кончалось лето, первое и последнее лето, проведенное мной на ла-герной воле, -- блаженная пора, когда скудный гулаговский рацион по-полнился грибами, отварами из трав, вопреки всем инструкциям рос-шим в зоне, а главное -- пора щедрого солнца и целебного воздуха. Я заметно окреп, глаза почти перестали болеть. Но все же наслаждаться такой жизнью в полной мере я не мог, и дело было не в лагерной рутине, которую можно приучиться не замечать, во-первых, я беспокоился за Авиталь и маму, а во-вторых, мешало постоянное чувство вины перед теми, кто сидел в ПКТ. Я настойчиво искал способ установить с ними связь, передать им еду, записку, привет, наконец, но ничего не получа-лось.

Власти почему-то не торопились сажать меня ни в ПКТ, ни в ШИЗО, хотя поводов для этого я им подбрасывал достаточно. Первого августа в связи с пятой годовщиной подписания Заключительного акта в Хельсин-ки я отправил на имя Брежнева заявление с требованием немедленной амнистии для политических заключенных и свободы эмиграции. К мое-му удивлению, меня не только не наказали за это письмо, но даже объя-вили, что оно отослано адресату. Ответа, впрочем, я не получил.

В другой раз я вместе с еще несколькими диссидентами написал се-рию заявлений, в которых мы требовали немедленно оказать медицин-скую помощь члену украинской Хельсинкской группы Миколе Матусевичу, сидевшему в то время в ПКТ. Тут меня обвинили в организации "незаконных протестов", но всего лишь лишили очередного ларька.

Тем временем ПКТ начало понемногу разгружаться: кого-то увезли в тюрьму, кого-то перевели в другую зону, кого-то выпустили к нам. В начале сентября КГБ вспомнил наконец и обо мне: я был вызван к опе-руполномоченному майору Балабанову.

Не желая вступать с ним в объяснения, я с порога заявил:

-- С представителем преступной организации иметь дела не наме-рен.

-- Напрасно, Анатолий Борисович, вы не хотите искать с нами об-щий язык. До сих пор администрация относилась к вам мягко, проявля-ла терпение. Все может измениться. ШИЗО, кстати, свободно, ПКТ -- тоже... Что, надоело солнышко? Опять в тюрьму хотите?

"Как же он примитивен!" -- думал я, разглядывая этого атлетически сложенного мужика с недобрым лицом.

А через несколько дней меня послали работать на "запретку": так на-зывается пятиметровая полоса между забором и первым из нескольких рядов колючей проволоки, окружающих лагерь. Запретка ярко освеще-на круглые сутки; когда сходит снег, ее распахивают. Охранники зорко наблюдают за ней: зек, оказавшийся в этой полосе, рассматривается как беглец; его берут на мушку, кричат: "Стой!", а затем уже стреляют. Ко-нечно, если возникает необходимость вкопать какой-нибудь столб или натянуть новую проволоку, охрану предупреждают заранее -- куда, на какое время и сколько человек будет выведено.

Однако среди политиков существует неписаное правило, восходящее еще к временам сталинских лагерей: на запретку не выходить. Этому обычно дается два объяснения. Одно -- практическое: в те времена за-ключенных частенько посылали на запретку только для того, чтобы убить под предлогом пресечения попытки к бегству. Сейчас такого вроде бы не случалось, но кто может знать, когда подобная практика возобно-вится? Другое -- морально-этическое: работать на запретке -- значит помогать властям строить тюрьму для нас самих.

Я не боялся, что меня убьют, хотя и предполагал, что могу стать жертвой какого-нибудь издевательства: совсем недавно одного старика, отправленного туда для сбора мусора, продержали под прицелом два ча-са, пока администрация лагеря, которая вывела его без ведома охраны, выясняла с вертухаями отношения. Но для меня было важно не нару-шить второй запрет -- один из тех нравственных императивов, что по-могают узникам ГУЛАГа сохранить духовную дистанцию между собой и своими тюремщиками. Я категорически отказался выйти в запретку и меня лишили права на очередное свидание.

Через несколько дней власти повторили свое приказание. Снова я от-казался, и меня наконец-то посадили в опустевший ШИЗО на пятнад-цать суток.

Я был приятно удивлен, увидев, насколько лагерный карцер отлича-ется от тюремного. Во-первых, полы были не цементными, а дощатыми -- не так холодно ногам. Когда уже совсем нет сил, можно, нарушив ин-струкцию, лечь на пол. Во-вторых, на зарешеченных окнах не было на-мордников и дневной свет заполнял камеру. В-третьих, незадолго до этого политзаключенные, воспользовавшись неясностью формулировок закона, добились права читать в ШИЗО книги. Конечно, тебя пытали голодом и холодом, отбирая всю теплую одежду и выдавая горячую пи-щу только через день, но во всем остальном -никакого сравнения с мрачным тюремным карцером!

Однако зеки недолго наслаждались такими условиями. Борьба между нами и администрацией за возможность читать в ШИЗО некоторое вре-мя велась с переменным успехом, пока, наконец, не пришла инструк-ция из Москвы: "С целью ужесточения режима ШИЗО и усиления его воспитательного воздействия не выдавать осужденным книги и газеты". Когда я вновь попал в этот лагерь в восемьдесят пятом году, на окнах в карцере уже висели и намордники. Но полы были те же, деревянные, так что для усиления воспитательного воздействия еще оставались ре-сурсы...

Лагерный ШИЗО, в отличие от чистопольского карцера, находился не в подвале, но оказалось, что есть в этом и существенный недостаток: в стенах сколоченного наспех домика и в оконной раме зияли щели, и когда на улице бушевал ветер, согреться было невозможно.

До конца срока оставалось несколько часов. Появился майор Осин.

-- Ну как, Щаранский, не хотите ли побеседовать с Балабановым? -спросил он и, услышав отказ, заметил: -- И себе жизнь осложняете, и нам.

Вскоре пришел дежурный офицер и зачитал новое постановление: "Щаранский нарушал режим: лежал на полу.Одиннадцатьсуток ШИЗО".

Я написал очень резкое заявление в прокуратуру, и дней через де-сять ко мне приехал районный прокурор.

-- Обязывает ли меня закон общаться с представителем КГБ? -- спросил я его .

-- Такого закона нет.

-- Имеет ли право КГБ влиять на действия администрации?

-- Нет.

-- Тем не менее ни Балабанов, ни Осин не скрывают, что мстят мне за отказ иметь дело с сотрудниками органов.

-- Вы неправильно что-то поняли. В постановлениях о наказании указаны другие причины: отказываетесь работать, нарушаете режим ШИЗО.

-- Если шантаж КГБ и администрации не прекратится, я буду вы-нужден начать голодовку, -- заявил я.

Прокурор ушел.

Когда, отсидев двадцать шесть суток в карцере, я вернулся в зону, землю уже вновь покрывал глубокий снег: наступил ноябрь.

За это время в зоне появилось несколько новых диссидентов, среди которых был Владимир Пореш, ставший вскоре одним из самых близких моих друзей в ГУЛАГе. Ленинградский филолог, свободно владевший французским, специалист по истории русской и французской литерату-ры, Володя в конце семидесятых годов сделался активным участником христианского семинара, начал издавать теологический журнал, за что его и арестовали. На следствии Пореш в какой-то момент заколебался: уж очень соблазнительным аргументом для сдачи позиций была идея, что всякая власть -- от Бога, и потому сопротивляться ей -- грех; надо сказать, что на эту догму любил ссылаться КГБ в своей работе с религи-озными диссидентами. Но Володе удалось вовремя взять себя в руки. Органы, не теряя надежды "размягчить" Пореша, пошли на беспреце-дентный шаг: удовлетворили его просьбу и разрешили встретиться со священником для причастия. Тот пришел с газетой "Известия", в кото-рой было опубликовано покаянное письмо известного правозащитника -- отца Дудко, написанное в тюрьме и принесшее Дудко свободу.