Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 91

За это время в зоне появилось несколько новых диссидентов, среди которых был Владимир Пореш, ставший вскоре одним из самых близких моих друзей в ГУЛАГе. Ленинградский филолог, свободно владевший французским, специалист по истории русской и французской литерату-ры, Володя в конце семидесятых годов сделался активным участником христианского семинара, начал издавать теологический журнал, за что его и арестовали. На следствии Пореш в какой-то момент заколебался: уж очень соблазнительным аргументом для сдачи позиций была идея, что всякая власть -- от Бога, и потому сопротивляться ей -- грех; надо сказать, что на эту догму любил ссылаться КГБ в своей работе с религи-озными диссидентами. Но Володе удалось вовремя взять себя в руки. Органы, не теряя надежды "размягчить" Пореша, пошли на беспреце-дентный шаг: удовлетворили его просьбу и разрешили встретиться со священником для причастия. Тот пришел с газетой "Известия", в кото-рой было опубликовано покаянное письмо известного правозащитника -- отца Дудко, написанное в тюрьме и принесшее Дудко свободу.

-- Богу -- Богово, кесарю -- кесарево, -- напомнил Володе священ-ник.

-- Но если кесарь покушается на Богово, с этим нельзя мириться,возразил Пореш.

Приговор суда гласил: пять лет тюрьмы и три года ссылки. Встреча со священником была не единственным проявлением "гу-манности" со стороны КГБ: во время следствия жене Володи разрешили передать ему Библию. Прокурор на суде использовал этот факт в каче-стве доказательства свободы вероисповедания в СССР. Но суд окончил-ся, а с ним -- и пресловутая свобода: книгу у Пореша отобрали, и он объявил голодовку. Продолжал он ее и на этапе, и в пересыльных тюрь-мах. После тридцати дней голодовки Библию Володе вернули, но когда я увидел его в зоне, то ужаснулся: таким пугающе худым он был.

КГБ, надо полагать, не рассчитывал, что мы с Порешем подружимся: ведь в кругах, где он вращался, к евреям относились, как правило, не-дружелюбно. Да и у меня, с точки зрения органов, не должно было быть особых симпатий к русским националистам.

В первые дни меня буквально шокировало то, насколько сильны у Володи антиеврейские предрассудки. Скажем, по официальной стати-стике в СССР было менее двух миллионов евреев, по нашим же оцен-кам -- от двух до трех миллионов.

-- Ну, уж миллионов-то десять наверняка есть,-- говорил он полувопросительно-полуутвердительно, приводя в доказательство расхо-жее утверждение, что на всех теплых местах в стране одни евреи. Эмигрантский журнал демократического направления "Континент" Во-лодя, как впрочем и официальная советская пропаганда, считал сиони-стским -- ведь среди его сотрудников и авторов немало евреев. Наконец, что меня особенно потрясло, он осторожно, но недвусмысленно выразил мнение, что в кровавых наветах есть, должно быть, какая-то историче-ская правда.

Казалось, что могло объединять меня с этим человеком? Но надо бы-ло видеть, как быстро и легко слетала с Володи вся эта шелуха, когда он оказался в новой для себя среде! И не потому что он пытался приспосо-биться к ней или не имел твердых убеждений, за свои принципы он го-тов был платить самую высокую цену. Но его природная доброта и вера в высшее предназначение человека делали его открытым миру, новым людям, новым идеям. Он, казалось, сам был искренне рад избавиться от своих предубеждений, ведь это теперь позволяло ему думать о людях лучше.

-- Знаешь, что я сделаю, если опять когда-нибудь стану выпускать журнал для христианской молодежи? Я опубликую в нем перевод вашей пасхальной Агады, -- сказал он мне как-то после одной из наших бесед.

-- Ты даже не представляешь себе, каким откровением это будет для многих в России! Ведь люди думают, что в ней воспевается принесение в жертву Христа, а это, оказывается, замечательный гимн свободе!

В стране, где большинство евреев никогда не читали Агаду, да и сло-ва-то такого не слышали, чего можно ожидать от остальных!

Мы провели с Володей до того, как я попал в ПКТ, меньше ме-сяца, но этих трех-четырех недель оказалось достаточно, чтобы между нами возникли основы взаимной симпатии и дружбы, кото-рые связывали нас впоследствии и во внутренней лагерной тюрьме, и в Чистополе.

Что же привлекало нас друг в друге?

Порешу нравилась простота моих отношений с КГБ, четкость по-зиции, которую я занимал. Сам он мучительно пытался решить для себя принципиальные вопросы: где кончается борьба со злом и на-чинается гордыня? Как различить смирение перед Богом от смирения перед палачом? Морально ли врать кагебешнику? Помогать стукачу?.. Володя очень переживал из-за своих недолгих колебаний на след-ствии, все думал, не повредило ли это его друзьям. Но, по-моему, больше всего его беспокоило сознание топ), что он оказался недо-статочно готовым к испытаниям, ко встрече со злом. Он жил с ощу-щением, что каждый его шаг, каждый поступок взвешивается на Не-бесах. Эта его вера, а также доброта и предельная искренность сразу же расположили меня к нему.

Пореш стал постоянным членом нашего "кибуца" -- небольшой группы диссидентов, объединивших свое нехитрое хозяйство -- прежде всего, продукты. В эту коммуну входил и Юра Бутченко, музыкант, пы-тавшийся связаться в Ленинграде с представителями американского консульства, чтобы обсудить с ними идею пропаганды капитализма с помощью рок-музыки, и осужденный на восемь лет "за попытку шпио-нажа". Гостями нашей компании часто бывали литовец Жанис Скудра, эстонец Калью Мяттик, грузин Зураб Гогия.

Крестьянин Скудра несколько лет ездил по Прибалтике и фотогра-фировал бывшие костелы, церкви, синагоги, превращенные в склады или просто разрушенные. Снимки он переправлял за рубеж, где его при-ятель публиковал их под рубрикой "Хроника оккупации". В итоге -- двенадцать лет по статье "измена Родине". Это был очень тихий, с виду даже пугливый человек, на которого, казалось, достаточно цыкнуть и он тут же сломается. Жанис безропотно выполнял все, что от него требова-ли, но когда зеков собирали на политзанятия или на "ленинский суббот-ник", он никогда не соглашался принимать в этом участие, отвечая не-громко, но с достоинством:

-- Я не могу служить двум богам сразу -- и моему, и вашему. Как-то он сказал об одном человеке:

-- Я не могу ему вполне доверять: он, кажется, не верит в Бога.

Математик Калью Мяттик был участником эстонской демократиче-ской группы, а журналист Зураб Гогия распространял листовки с проте-стом против насильственной русификации Грузии. Компания сложи-лась интересная, и все свободное время мы проводили в беседах и спо-рах.

* * *

Приближалась Ханука. Я был тогда в зоне единственным евреем, но когда "кибуцники" узнали от меня, что это за праздник, они решили от-метить его вместе со мной. Более того: ребята приготовили для меня приятный сюрприз -сделали в цеху деревянную ханукию, разрисова-ли ее, достали где-то восемь свечей -- я не знал тогда, что нужна и де-вятая, от которой зажигаются все остальные.

Вечером я зажег первую свечку и произнес сочиненную по этому случаю молитву. Мы разлили по кружкам чай, и я стал рассказывать о героической борьбе Маккавеев за спасение своего народа от насильст-венной ассимиляции, от рабства. В какой-то момент появился, естест-венно, дежурный прапорщик, переписал всех присутствующих, но вме-шиваться не стал.

Каждый следующий вечер Хануки, продолжающейся восемь дней, я доставал из тумбочки ханукию, зажигал на несколько минут свечи, чи-тал молитву. Я не мог позволить свечам догореть до конца, как положе-но: ведь запасных у меня не было. Гаврилюк, койка которого находи-лась напротив моей, хмуро наблюдал за происходящим и недовольно ворчал:

-- Ишь, синагогу себе устроил! А вдруг пожар?

До конца Хануки оставалось два дня, когда я, вернувшись в барак с работы, не обнаружил в тумбочке ни ханукии, ни свечей. Я сразу же бросился к дежурному офицеру -- узнать в чем дело.

-- Подсвечники конфискованы, -- ответил тот. -- Они изготовлены из государственных материалов. Только за одно это мы могли бы вас на-казать. Кроме того, заключенные жалуются -- боятся, что вы можете устроить пожар.

-- Через два дня Ханука кончится, тогда я верну вам вашу государ-ственную собственность. А сейчас это выглядит как попытка лишить ме-ня возможности отмечать еврейские праздники! -- заявил я.

Дежурный заколебался. Он поднял трубку и прямо при мне позвонил не кому иному, как Балабанову. "Лагерь -- не синагога, -- передал он мне ответ кагебешника.-- Молиться Щаранскому мы тут не позволим".

Эта откровенная наглость не оставила мне выбора, я немедленно объявил голодовку. В заявлении на имя Генерального прокурора я про-тестовал против нарушения моих национальных и религиозных прав, против вмешательства КГБ в мою личную жизнь.

Когда начинаешь голодовку, не объявив о ее длительности, никогда нельзя предугадать заранее, заинтересованы ли власти в этот момент, чтобы она поскорее прекратилась, или им на это наплевать. Я не знал, что через несколько недель в лагерь должна была приехать комиссия из Москвы, но начальству, надо думать, это было хорошо известно. Во вся-ком случае отреагировало оно быстро.