Ольга Покровская - Булочник и Весна Страница 107

Он моментально перегнулся через столик и, легонько взяв меня за свитер, прошипел:

– А ты чего хочешь? Чтоб я к Ирине в Сержевых плевках потопал? Чтоб я всю жизнь их на себе таскал, как ордена?

Я толкнул его, он отлетел на место и сразу выпал из роли. Ладонь поднёс к лицу и снял что-то с глаз – как паутину.

– Дурак ты! – сказал я и пересел к нему на диванчик, под шхуну, на которой рыбаки времён Второй мировой наловили для нас с Петровичем рыбы.

– Хочу быть вот этим дядькой, который с тунцом, – сказал Петя и как-то жалобно кивнул на фотографию. – Смотри, какой он большой, весёлый!

Мы синхронно запалили сигареты, и через дым мне почему-то вспомнилась Петина комната. В ней светло и пусто. На бездонной полировке рояля белеет злое письмо. Тишина. Но вдруг отворяется дверь и возникает… кто бы мог подумать! – Наташа с косами. Вот она входит, смелой рукой берёт письмо и следует прямо к окну. Щелчок шпингалета, ветер в грудь – отныне судьба глупых бумаг нас не волнует. Затем садится за инструмент и, откинув косы за плечи, уходит в клавиши. Она проникает в музыку вдумчиво и уверенно. Никаких тёмушкиных – только Бах. Сыплется, как сухие листы, Гульдово «нон легато». И всё проходит. Всё проходит.

– Петь, а может, тебе правда снова преподавать?

– Нет, – мотнул он головой. – Я не могу растить детей на смерть.

Конечно, он имел в виду музыкальную «смерть», но всё равно я похолодел.

Мы простились на парковке, где стояли наши машины. Петя сел за руль, газанул по рыхлому снегу и съехал с обочины на дорогу, затянутую ледком. Несмотря на полный привод, автомобиль повело. Я спрятал руку в карман куртки и там, на дне, сложив пальцы щепотью и не давая себе отчёта в совершаемом действии, перекрестил его машину.

А через пару минут – я ещё не успел отъехать – он перезвонил мне. Его голос был неожиданно весел и свеж.

– Слушай-ка, ну а может, и правда сходим? Ну к Сержу? Считай, что ты меня уломал насчёт «простить»! Подойду, пожелаю всяческих удач. Дам, по крайней мере, понять, что меня это мало колышет. А то бешусь, как дурак. Сильные не бесятся – это мне Михал Глебыч хорошо втолковал. Так что, едем?

В тот день я так и не вернулся в булочную. Сгонял к маме, у которой наслушался всякого про слёзы и тоску переехавшей на съёмную квартиру Лизки. А к вечеру прибыл в назначенное место и вызвал Петю.

– Да мы уже здесь! – сказал он беззаботно. – Только со мной Михал Глебыч, ты же знаешь, он у нас известный меломан, – и шёпотом прибавил: – Примчался из вашего монастыря – ревизию наводил. Вернулся злой, как чёрт! Так я теперь надеюсь – может, он со злости Сержу концерт запорет? А что, бывало ведь уже! Очень бы кстати. Ты давай, заходи, не мнись – я в фойе!

Петя ждал меня у входа – весёлый, без пиджака, рукава рубашки подвёрнуты на треть. Молодой вольный его вид обнадёжил меня – кажется, он и правда собрался объявить должникам амнистию.

– А Пажков, представь, друга встретил! – принялся рассказывать он, пока я сдавал в гардеробе куртку. – Нефтяник какой-то. Вместе, говорит, начинали. И чего они там начинали? Подумать страшно! Ничего себе Серж гостей поназвал!

Я бывал с Петей в этом месте. Зал был невелик, но хорош – изящный, с удобными креслами и, как выразился Петя, «прикольной акустикой». В фойе пахло благородным кофе, прибывающим гостям подносили шампанское, и сразу бросилось в глаза качество публики. Никаких интеллигентных старух. Молодёжь и люди средних лет, преимущественно «деятели культуры», о чём было легко догадаться по ухоженным бородам и особым свитерам и пиджакам, одновременно небрежным и изысканным. Кое-кого из представителей собранной Сержем сортовой публики Петя знал лично, многих – понаслышке. Он указывал мне на них с детской восторженностью: «Ты посмотри, и этот здесь!» Мне показалось, его начала понемногу пробивать экзаменационная дрожь.

Наконец я углядел Пажкова. Рассевшись в кресле, Михал Глебыч попивал кофе и в ходе беседы с «нефтяником» столь экспрессивно махал рукой, державшей блюдце, что казалось: чашка вот-вот взмоет со своего крохотного аэродрома и, вращаясь, умчит в гущу уважаемых гостей.

Повидать виновников торжества нам не удалось. В фойе их, естественно, не было, а идти за кулисы Петя не пожелал.

– Ну ладно, в антракте, – решил он. – Заодно и похвалю, если будет за что.

К Петиному удивлению, на сцену вместе с Сержем вышел не Тёмушкин, а какой-то молодой виолончелист, краснощёкий, лохматый. Свет оставили, и в атмосфере, напоминающей университетскую лекцию, зазвучала музыка.

Я не разбираюсь в академической музыке, тем более современной, и не могу выносить суждения. Могу только сказать, что у Пети дома, на расстоянии пары метров от инструмента, эти странные вещи всё же отзывались во мне: сосало под ложечкой, грусть давила виски, и вдруг загоралась надежда. В зале же я остался холоден. Знакомая музыка показалась мне нецельной – бутылочные осколки.

Первое отделение завершилось роскошными аплодисментами.

– Ну что, подойти или как? – спросил меня Петя. – Или уж не допустят до царя-батюшки? – и кивнул на дверцу в закулисье, к которой потянулся ручей друзей и коллег.

– А как сыграли-то?

– Да плевать! Идти или не идти? – перебил Петя. – Всё-таки мировая – это, брат, ответственное решение, как бы не пожалеть… Ладно – пойду!

Мы выбрались из нашего ряда и, свернув в проход, столкнулись с блондинкой. Я знал её – это была Петина однокурсница. Он поддерживал с ней приятельские отношения, как, впрочем, со многими.

– Ох, Петька, и ты тут! Петь, а почему Серж играет? Ты же хвастал, это твой материал! Что, задвинули тебя? – спросила она сочувственно.

– Так вышло, Мариш, – сказал он, поправив у неё на плече ремешок сумки.

– Петька, ты не расстраивайся! – горячо заговорила она. – Нам с тобой до Сержа не доплюнуть. Слышал, как он там в финале забацал?

– Забацал, как стадо бегемотов, – чуть побледнев, сказал Петя. – У тебя что с ушами, Мариш, отит?

– Да ладно тебе, не завидуй! Всё равно ты лучший! – сказала Мариша и, чмокнув его в щёку, устремилась в фойе, куда продвигались в окружении публики герои дня.

Петя посмотрел ей вслед как-то зыбко и на миг закрыл глаза. А когда открыл – в них густо тлела, шевелилась красноватыми углями прежняя цель.

Я не успел среагировать. По светлому залу, наперерез идущим, он понёсся вниз и через десяток секунд уже взбегал на сцену. Можно было подумать, рояль – это поезд, на который, страшно опаздывая, он всё же успел вскочить. Поправил банкетку, сел, сдвинул на локти подвёрнутые рукава и свободным, легко перекрывшим рокот зала голосом крикнул:

– Мариш! Для тебя! Чтоб ты знала, что тут на самом деле с финалом!

Его реплика прозвучала как объявление о начале войны. Люди застопорились в проходах и обернулись. Через пару секунд, убедившись, что тревога ложная, они должны были возобновить движение, но Пете хватило этого мига. Он вдохнул и с болью, словно простившись навек, нырнул в ледяное течение Тёмушкина.

Не знаю, сколько времени прошло. Я осознал случившееся, когда авантюрист уже был плотно объят волной публики. Волна колыхалась поначалу, а затем её передний край, тот, что ближе к инструменту, замер совсем. Мужчины с бородками, продвинутое студенчество и кучка ухоженных женщин перестали дышать; не знаю, что поразило их – разница в игре или острая близость скандала. Не важно. Я чувствовал, что Петя, ведомый ангелом или бесом, захватил слушателей с потрохами. В какой-то миг он слепо обернулся и крикнул в публику: «Тёмыч! Тащи виолончель!»

Торжество справедливости освободило его. Он вынимал из угловатых творений Тёмушкина невесть откуда взявшуюся, возвышающую дух красоту – как это делал в своих рисунках Илья, как с разбойниками поступали праведники: смывали любовью пыль – и взгляд тонул в сиянии. В какой-то момент невозможная Петина выходка показалась мне единственно верной. Вот сейчас он доиграет и уйдёт победителем.

Вдруг в кольце, окружившем рояль, наметилось шевеление. Сперва незаметное, затем усиливающееся. Я почувствовал толчок в спину и обернулся: как в каком-нибудь детском фильме, через толпу, пыхтя, протиснулся и встал у левого бока клавиатуры, любопытный, маленький, рыжий Михал Глебыч Пажков. Несколько секунд он стоял неподвижно, а затем поднял руку и осторожно, указательным пальцем, нажал басовую клавишу. Помедлил – и нажал снова. Ещё и ещё.

Кольцо публики колыхнулось смехом. Михал Глебыч ободрился и с дурашливой улыбкой задолбил сильнее. На миг в голову мне пришло: передо мной русский юродивый – существо, сумевшее бессмысленным действием проявить в мир Божью волю.

Петя снял руки с клавиш и непонимающе, словно только проснувшись, огляделся.

Воспользовавшись паузой, Пажков рванул к средним октавам и шустро наляпал собачий вальс. Разномастное – толстое и тонкое, заливистое и смущённое ржание прокатилось по публике.

Тем временем сквозь толпу к инструменту пробрался охранник и, по проторенной им дорожке, Серж. Его белый лоб, яркие космические глаза и улыбка, не причастная творящемуся бедламу, подействовали на публику отрезвляюще. Кольцо разомкнулось и струйками стекло со сцены. На ней остался один примёрзший к банкетке Петя.