Владимир Шеменев - Я ─ осёл, на котором Господин мой въехал в Иерусалим Страница 13

Тут я вздохнул, отчего получил немой укор от Сары в виде её болтающейся из стороны в сторону головы. Но мне было всё равно, что думают обо мне люди. Я сделал свой выбор. Я пойду за Господином моим хоть на край света – хоть в Египет, хоть в Рим, и если надо – приму…

Немного замялся, страшась того, что должен был сказать. Подумал, что Господин милостив и не допустит погибели моей, когда придет час мой. Еще раз вздохнул и выдавил из себя: «…приму смерть за Господина моего». Вспомнил, что еще пела Сара, и тут же зашептал: «И воздал мне Господь по правде моей, по чистоте рук моих пред очами Его. С милостивым Ты поступаешь милостиво, с мужем искренним – искренно, с чистым – чисто, а с лукавым – по лукавству его, ибо Ты людей угнетенных спасаешь, а очи надменные унижаешь. Ты возжигаешь светильник мой, Господи; Бог мой просвещает тьму мою150…».

Девятое нисана. День второй (понедельник)

Глава 6. Пилат всемогущий

…ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то всё тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то всё тело твое будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?

Евангелие от Матфея, 6:21–23

Откинув льняное покрывало, служившее одеялом, Пилат сел на походной складной кровати, опершись о край постели сильными руками. Сквозь стенки армейской палатки пробивался жидкий свет от нового зарождающегося дня – тридцатого марта года консульства Сервия Гальбы и Луция Корнелия Суллы151.

Мимо протопал караул, через некоторое время ударили в гонг два раза, извещая, что до конца четвертой стражи152 остался один час; в соседней палатке крякнул петух – и заткнулся, придушенный властной рукой авгура153.

Префект улыбнулся и встал.

Ветерок от его движений качнул тонкую ажурную занавеску, за которой спала его жена, закутавшись с головой в покрывало от назойливых мух. Клавдия лежала, уткнувшись лицом в подушку, приткнутую к резной спинке походного дивана. Их дочь спала в соседней палатке.

Стараясь не шуметь, Пилат откинул полог и вышел. Возле входа его уже ждал раб с подносом, на котором стояли кувшин с водой; мраморная вазочка с зубным порошком из соды, смешанной с медом и приправленной кориандром; флакон из темного стекла с душистой липовой водой для полоскания рта; чистое полотенце, оливковое мыло, кисточки для зубов и палочки для чистки ушей.

Не останавливаясь, префект прошел мимо раба, зашел за палатку, встал лицом к восходящему солнцу и, задрав тунику, принялся орошать иссохшую землю, одновременно наблюдая за легионерами, назначенными собирать хворост и выходящими из лагеря в сопровождении кавалерийской турмы. Сзади, утопая в клубах белой пыли и подпрыгивая на колдобинах, ехала повозка, груженая пронумерованными топорами.

***

Пилату было за пятьдесят. Крепкого телосложения, чуть выше среднего роста, с огромной копной черных, вьющихся волос на голове. Левую половину лба украшал бледно-розовый шрам, протянувшийся от виска до переносицы параллельно брови. Обстоятельства, при которых он был получен, не вызывали у Пилата радостных воспоминаний: гордится было нечем, и этой темы он старался не касаться.

Весьма способный и толковый администратор, на третьем году своего правления, в консульство Фуфия и Рубелия154, будучи еще прокуратором, он здорово прогнулся перед Тиберием. В день рождения Августа155 он приказал внести в Иерусалимский храм щиты с надписями «Тиберий Кесарь» и с изображением священного литууса156, чем поверг иудеев в неописуемый ужас. О последствиях до сих пор шепчутся по всей провинции, пересказывая, как, встав на колени, иудеи обнажили шеи, вскричав, что скорее дадут себя убить‚ чем переступят закон. Он убил бы их всех за то, что они отвергли императора, или император, любивший повторять: «Преступление против Августа – преступление против Рима», – убил бы его.

Но Пилат не был бы Пилатом и не просидел бы в кресле наместника и года, если бы не обладал одним редким даром – сообразительностью. Выслушав вопящих евреев, прокуратор приказал солдатам задвинуть мечи в ножны и вынести сигны157 из храма. Радости евреев не было предела: они думали, что своей стойкостью – поставили «варвара» на место.

Как они ошибались…

Через три дня из Кесарии Палестинской на остров Капри158 ушла триера159 с посыльным, который вез две восковые таблички. На первой рукой Пилата было описано всё, что произошло в храме, а на второй – предложение, как наказать иудеев.

Тиберий обладал феноменальной памятью на всевозможные мелочи, был щепетильным и злопамятным. Годами мог сдерживать свой гнев, плетя паутину, в которую тот, для кого она плелась, в конце концов попадал. Будучи еще квестором160, Пилат стал свидетелем разговора между Помпеем Макром и Тиберием. На вопрос претора, привлекать ли к суду за оскорбление величества, император, сжав губы, процедил: «Законы должны исполняться». И исполнял он их с крайней жестокостью.

Ответ от императора пришел в день декабрьской иды161 в консульство всё тех же Фуфия и Рубелия.

Тиберий Цезарь Август приветствует Пилата.

Всё, что я о них ранее слышал, достойно осуждения. Всё, что ты о них сказал, достойно смерти. Но смерть будет им в радость. Не дай им повода возрадоваться, вознеся себя выше императора, а Иерусалим – более Рима. Сделай как ты сказал – и мы посмеемся над ними.

P. S.

Если я получу хоть одно письмо с жалобой на тебя, я возвеличу тебя.

Получив письмо, Пилат рьяно взялся за дело. Уже через месяц на всех базарах Иудеи в обороте была лепта с изображением всё того же литууса и надписи Tiвeрiоy Каiсарос162. Все монеты, которые выпускались до этого, чеканились в духе еврейских традиций: с венками, колосьями и пальмами. То, что сотворил Пилат, шло вразрез с иудейской верой. Как говорили евреи, «и был плачь по всей стране и скрежет зубов от бессилия». Деньги есть деньги. Языческий символ жег руки, опустошал души, но наполнял карманы благочестивых евреев богатством. И чем языческих кругляков было больше, тем быстрее забывал иудей о своем обете, данном Богу.

В марте Пилат стал префектом, поднявшись на предпоследнюю ступеньку, отделявшую его от долгожданной пурпурной полосы163 на собственной тунике. Вместе с благосклонностью Тиберия он получил неограниченную власть – казнить и миловать.

***

Приведя себя в порядок, префект вошел в авгурал – импровизированное святилище, устраиваемое в условиях походной жизни в отдельной палатке, справа от палатки наместника. Заспанный жрец стоял, покачиваясь, между двух статуй: Меркурия и Венеры. На жертвеннике дымились угли, а в углу на бронзовой чаше лежал петух – тот самый, что не дал авгуру спать.

– Ты хочешь сказать, что мы сегодня остались без ауспиции164?

– У меня есть голубь, – вяло сказал предсказатель, сетуя на то, что наместник заметил дохлого петуха.

– Умываясь, я видел коршуна, который кружил над горой. Не думаю, что, выпустив голубя, ты не накормишь его.

– Боги милостивы. Если ему суждено стать добычей коршуна – это плохой знак, а если суждено спастись – это хороший знак.

– Смотря для кого. Лично для коршуна голубь в небе – это хороший знак, – Префект развернулся и вышел из палатки, слыша, как за спиной обиженно засопел авгур.

В тот момент, когда Пилат откидывал полог, запели сигнальные трубы и лагерь наполнился приветствиями – обязательная процедура как неотъемлемая часть римского устава. Солдаты группами ходили по палаткам, приветствуя младших офицеров, те в свою очередь шли к центурионам, центурионы приветствовали трибунов, а последние искали легата, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение. В данном случае легатом был Пилат, который с удовольствием принимал сыпавшиеся со всех сторон здравницы.

Золотой диск поднялся над горизонтом, светя прямо в глаза. Римский лагерь был разбит у подножия Скопуса165 – горы на северо-западной окраине Иерусалима. С её уступов открывался величественный вид на город, белоснежный храм в окружении мраморных колоннад и виднеющуюся в дымке трехглавую Масличную гору.

«Поспешай медленно», – любил повторять Пилат слова Августа166 – своего кумира и почитателя. Цитировал он его изречения на каждом углу, но делал это мысленно, не показывая своего почтения к давно умершему императору, чтобы не вызвать ярость того, кому был обязан префектурой. Тиберий не любил отчима, и всякое напоминание о нем вызывало злобу, а всякое сравнение – ярость.

Исходя из данного выражения, пятый префект Иудеи не торопился въехать в «столицу167» своей провинции. Сказать, что он не любил Иерусалим, – значит не сказать ничего: он этот город ненавидел. Утомляли нескончаемая суета, вечно палящее солнце, известковые плоскогорья и пронырливые, дотошные евреи, сующие нос везде, где можно. Жители этого города были неуправляемы, вспыльчивы, набожны и фанатичны. Они продавали и покупали всё и всех, учили и воспитывали всё и всех и презирали всё и всех, даже себе подобных.