Татьяна Чекасина - Обманщица Страница 18

Глава вторая

1

Сказав так, гость, который вообще-то представился не сатаной, например, а скромно – литератором Люциферовым, словно бы растаял, и Клотильда Сидоровна ничего не могла понять. Был или нет? Куда делся-то? Неужели, собака, через чёрный ход выскользнул?

Меньше всего ей хотелось, чтобы кто-то ещё, кроме неё, отважной пенсионерки, инвалида первой группы, узнал про чёрный ход. Ибо именно там, в крысиной темноте никому неведомого пространства она хранила смысл и надежду своей быстро убывающей жизни. Какие чёрные ходы! У кого сейчас есть хоть один чёрный ход в панельном доме! Но в доме Козихина они были практически в каждой мало-мальски сносной квартире. Из кухни к чёрному выходу вела на лестницу со второго этажа, из бельэтажа, дверь, забаррикадированная шкафом. Чёрный выход на чёрный день… Им давно не пользовались. Наружная дверь этого выхода была забита, заколочена. Чемодан стоял под лестницей. Пока могла ходить Клотильда, то и дело справлялась, как он там, цел? Сама даже отодвигала шкаф. Тяжёлый, но был под силу. Теперь – вряд ли. Вряд ли ей теперь проникнуть без посторонней помощи в пространство чёрного хода! Но придётся, так как её чёрный день вот он, пришёл. Кухня, закопчённая и страшная, и в том углу, где шкаф, а за ним дверь, – темно-темно. Зато надёжно.

Вот этот человек, представившийся литератором Люциферовым, он ведь, неизвестно кто. Не чёрт, скорее, а просто охотник за чужими рукописями. Впрочем, с тех пор, как умерла её доченька, а умерла она два года назад, и Клотильда осталась совсем одна во всём мире без родных, она и поджидала визитёров и визитёрок. Эта истеричка Женюрка говорит: отдайте! Как это – отдать государству то, что продаётся, и за немалую цену! Она жить сможет, поедет лечиться в Австрию. Ещё чего – отдать! Люциферова она, конечно, побаивается, но вряд ли он бандит и грабитель, да и личность известная, он – широкововед, то есть пишет всё на одну тему: до чего гениален Широков.

Знала она Сашку, к Ване приходил. Ванечка молоденьким погиб, а тот жил да жил, умер в старости. И что они носятся с его черновиками! Ну, писатель он, конечно. Но Ваня! Нежная душа! Так их деревню родную описал, из которой они в Москву приехали! Широков, тот писал тоже всё о своём крае. И даже роман назвал «Волжский брег». Впрочем, теперь поговаривают, что не он сочинил, потому и стоит так дорого этот кованый чемоданчик!

Плюшка съедена. Теперь до следующего утра есть нечего. До следующей плюшки.

2

Евдокия не могла работать сегодня, а потому направилась к помойке жечь черновики. Роман издан, и теперь бумаги не нужны – считала она. Потащила тяжёлую сумку к мусорному ящику. Ещё по пути из булочной приметила: что-то жгут дворники во дворе. Оказывается, «мусорка» не пришла, и они вздумали мусор сжечь, железный ящик пламенем объят, чёрный дым ползёт, утекает в сторону Палашёвского рынка, может быть, уже и на Тверскую выполз.

Евдокия подтащила ближе свои черновики:

– Можно, я что-нибудь кину в огонь?

– Чего на-а-да-а? – спросил дворник, по виду иностранный гражданин.

– Бумаги вот, сжечь хочу.

– Жги.

Она открыла сумку, достала листки: «Дневник Синельникова»… Бросила! Огонь схватил.

– Вы чего тут развели? – выскочила откуда-то начальница из Домоуправления. – Прекратите!

– Машина не приехал, – оправдывался дворник.

– Срочно залить!

Так Евдокии не удалось пока сжечь свои черновики. Она покорно поволокла их обратно: второй этаж, третий… Сегодня такой день… Приём (а, может, не примут?) в Союз писателей, хотелось отметить костром. «Взвейтесь кострами, синие ночи!»

3

Афанасий Иноперцев прочно сидел в авиалайнере, рядом – верная Гаврилиада, позади дети – три богатыря. Он возвращался на родину на белом лайнере, как на белом коне. Он вообще – победитель. Всех врагов уничтожил, поверг.

Встречали их бурно. Среди толпы выделилась грязноватенькая, скорее, по моде небритая мордёнка Зайцева этого, Трахтенберии какого-то. Неприятно, точно на кредитора налетел. А ведь еще платить… Может, так обойдётся? На деле Широкова этот мелкий литературоведишка имя сколотил, карьеру сделал, стал просто известным исследователем в области литературы. Видеть, конечно, его не очень приятно, лучше б сгинул и не показывался. Но, батюшки, первым несётся под софиты, а снимают все телеканалы, какие тут есть, в этой стране (на родине – поправился). Объятия, цветы, поцелуи (и от этого Трах-тен-берии…) И тараторит о передаче о какой-то. Ах, да, ведь эфир на телевидении, ещё вчера в Канаду обзвонился ведущий программы по фамилии Кагэбович… Передача называется «Асфальтовый каток»… Впрочем, надо, надо укатывать, надо ровнять с землей всё на просторах этой страны, родины то есть. Зайцева облобызал троекратно.

Собственно, история Иноперцева была проста, как помидор. Он, как и многие ребята, побывавшие за двумя заборами с колючкой, вышел оттуда писателем. Так ему казалось. И сочинять он стал не о цветочках-василёчках, не о доярках и надоях, а рубанул с маху – про зону. Про лагерь. Время, с его точки зрения, было замечательным: Хрущев, первая правда… И проскочило в печать сие сочинение. Да с какой оно славой проскочило! Впервые видел народ, чтоб на страницах журнальных слово «зэк» напечатали! О незаслуженно репрессированных! Читали, задыхаясь от восторга.

И сразу после этой публикации этого рассказа под названием «Дни и ночи Барбарисыча» решил Иноперцев скоропостижно, что сделался он невероятным писателем-классиком невероятнейшего масштаба! И стал он кропать и кропать, прямо безостановочно! Подумал: вон Широков, какой роман накатал под названием «Волжский брег»… Пошёл Афанасий Иноперцев, как сам считал, по стопам учителя, решив его переплюнуть количеством. Но политволна схлынула, на гребне не выедешь, а текстом взять не смог: ни тебе ярких образов, ни тебе глубины содержания, одни неологизмы. Их, да, навыкручивал из своей башки учителя геометрии! И никто ведь не сказал ему по-доброму: «Афик! Пошли литературу нафик!» Романы Афанасия не брали. Ни «Квадрат с баландой», ни «Треугольник ужаса», ни «Барак по касательной». Ни-че-го!

Другое время настало. Ради одних разоблачений «культа личности» и «правды о лагерях» никто уже не печатал. Так попал Иноперцев под свой «асфальтовый каток», но, ещё не совсем попадая, кинулся он к единственному и неповторимому, уважаемому и многоуважаемому…

«Дорогой Александр Емельянович! – писал бедный затравленный Афанасий. – Я очень-очень хочу быть снова напечатанным, так как уже привык радоваться, что я замечательный и известный писатель, и не хочу идти работать в школу, так как там плохо: дети орут и не слушаются, зарплата низкая и нет славы. Помогите, навеки ваш…» Да, он стал «навеки вашим…» Это случилось…

Широков поглядел в рукопись Иноперцева и ответил: «Трудное это дело – писательство. Займитесь чем-нибудь другим…» Так он и заполучил в лице Афанасия это «навеки ваш…» Интересное выражение – с неиспользованными возможностями. Широков умер, осталась его беспомощная в смысле защиты от врагов родня, да вот ещё чемодан… Чемодан у Клотильды…

4

– Папа, папа, – сказала Лада. – Разве же ты думал, что тебя будут грязью обливать…

Тушь, будто, в самом деле, грязь какая-то вместе со слезами капала мимо кульмана на руки, на сапоги, на пол. После работы дочь Широкова приехала домой, и они втроём, с матерью и братом опять стали спорить о том, что можно сделать, что предпринять… Ничего нового придумать не могли. Если бы Шура был литературоведом, а Лада писательницей, то они бы смогли доказать, что называется, с текстом в руках. С тем текстом, который уже был напечатан. Но они не писатели, не литературоведы, и никак не могут понять, почему писатели не защищают своего коллегу. Все молчат. Вышли бы на демонстрацию, что ли… Но ни один писатель, член Союза писателей, не откликнулся. Ни один не встал на защиту своего умершего коллеги…

– Видимо, смелых пока не нашлось, – сказала Лада.

– Конечно. Смелость нужна. Вся государственная машина против таких, как отец. Хотят настоящих писателей обезглавить. Вот и начали с головы, – сказал сын Александр.

Тут раздался звонок в дверь. Пришла их давняя знакомая Евгения Пригоровская. У неё в глазах светилась такая смелость, что Широковы тотчас воспрянули. Женюрка, как они её звали, сегодня была даже необычно смелой. И сообщила новость. Она «ходила в разведку» и выяснила, что у Клотильды «появился дружок»…

– Какой…«дружок»? – удивилась Анна Ивановна (речь о ровеснице как-никак).

– Да наглый, самоуверенный, – охарактеризовала Евгения, глядя коммунистическими глазами.

– И что? – спросили Широковы.

– Неспроста! – заявила Женюрка.

– Да какой там – неспроста! – не поверила Анна Ивановна. – Она же сто раз рассказывала мне про переезд… – И Анна Ивановна повторила то, что они все уже знали: – Я ей позвонила не так давно вот в такой же, то ли зимний, то ли весенний денёк… Говорю: «Милая Кло, ты ведь слышишь, наверное, и видишь по телевизору в передаче «Асфальтовый каток», как некто Зайцев с двойной фамилией, заканчивающейся на «берия», травит память Сашеньки, как он говорит, что не Саша написал свой «Волжский брег», а какой-то Дмитрий Стуков, что Саша… – Анна Ивановна всхлипнула, – что Саша плагиатор какой-то, и великий его роман написал не Сашенька, а… Стуков или Стучков. Милая Кло, ведь Саша вам с Ваней тогда черновики романа занёс, куда ж они делись… Она мне отвечает резко: «У меня нет. Нет никаких бумаг Саши!» И трубку швыряет! Ну, я никогда с ней особенно не дружила… Но потом она позвонила сама. Один раз, второй… И всё мне про помойку где-то возле Палашёвского рынка… И про то, что отдала дворнику коробку со старыми журналами. Думала: там журналы. А потом – глядь, нет коробки, в которой был чемодан, а журналы ненужные вот они, пожалуйста! Она – за дворником (она ведь быстро бегала до инсульта своего), а тот говорит – пожёг всё! Спалил!