Юрий Запевалов - Донос Страница 19

В пять лет Тобол я переплывал.

10

Распорядок в камере жесткий, установлен раз и навсегда. В четыре-четыре тридцать утра привозят хлеб и сахар. В камере спят по очереди, поэтому хлеб, сразу на всех, получает тот, кто в это время не спит. Выдают – черного хлеба одна буханка на двоих, белого – одна буханка на пять человек. Булка белого хлеба по размерам больше булки черного.

Хлеб собственной выпечки, тюрьма имеет свою пекарню. Хлеб пышный, хорошо пропеченный, вкусный. Весь полученный хлеб складывается в висящие рядом с «кормушкой» сумки. Хлеб не делится между живущими в этот день в камере, нет, каждый съедает за обедом сколько хочет, хотя каждый понимает, что съесть может в пределах своей «пайки».

Если кто-то захотел и забрал свою пайку с утра и съел хлеб сразу, за один присест – его никто не упрекнет. Все понимают – человек голодный. Этот человек может за обедом снова взять хлеб и есть его с общим варевом. Но такое может произойти только один раз. Если этот человек и на следующий день с утра съест свою «пайку», а потом подстроится под общую еду, этот человек есть вместе со всеми, в общем «котле», больше не будет. Альберт скажет перед варевом – «нас пять человек» – хотя в камере шестеро. Но шестой, это тот человек, что пристроился к общему хлебу. И для всех его уже нет. Вскоре он исчезает из камеры.

В шесть утра – завтрак. Обед в 12–13 часов и в восемнадцать – ужин.

На завтрак раздают кашу и кипяток, который считается чаем, но это именно кипяток – он не только не заварен, он даже не «подкрашен». На обед – суп, каша и такой же кипяток. На ужин – каша и чуть-чуть подкрашенный чай.

Каша и суп – это условно. На самом деле – это «жидкая бурда», совершенно для нормального человека не съедобная. Даже в самые голодные дни в «транзите», когда мне совершенно нечего было есть, кроме тюремного хлеба, я не смог заставить себя есть эту «бурду». Это блюдо трудно представить, его надо видеть. Это примерно так – в чистую воду бросают немного крупы или что-нибудь мучное, подсаливают слегка, все это кипятиться – вот и готовая еда для заключенного. Но это примерно, на самом деле тюремное варево надо видеть, описать его невозможно.

И это едят. В общих камерах за такой едой выстраиваются длинные очереди. А что делать, хлеб и эта «бурда» все же какая-то поддержка, какая-то пища. В тюрьме далеко не все получают передачи. С тюремными порядками, когда половину надо отдать «смотрящим» и другим разного рода «старшим», полученной «дачки» хватает на день-два. А жить-то надо. И бурду станешь есть.

Но это в общих камерах или на «зоне». В малолюдных камерах, в «маломерках», как наша, люди объединяются и живут за счет «дачек» или ларька. Тюремное варево не берут, хотя разносчики постоянно, в строго установленное время, стучат «кормушкой» и спрашивают традиционно – «есть будете?».

Вот в таких «маломерных» камерах, когда есть «дачки» и «ларек» и когда друг-друга сокамерники поддерживают, вот в таких камерах люди выживают.

Курган, в конце тридцатых, начале сороковых годов, был одноэтажным небольшим городком. Вокруг города – степи, равнинные леса. С крыши двухэтажного дома просматривались окраины города, окружающий его лес, далеко просматривались поля. Климат – резко континентальный, жаркое лето, холодная зима. В городе был городской парк с летним театром и аттракционами, драматический театр, несколько кинотеатров, наиболее крупные из которых – «Совкино» и «Детский», летний кинотеатр в городском саду.

Летом приезжал цирк, на пустыре, в районе Базара, раскидывался огромный цирковой шатер, выставлялись рекламные щиты, разыгрывались смешные сцены «зазывалами». Пацаны целыми днями просиживали вокруг циркового шатра, наслаждаясь шумной рекламой «зазывал», цирковой клоунадой и театральными представлениями, которые устраивали артисты до начала спектаклей, привлекая зрителей.

Курган был городом спокойным и дружным. Люди друг друга знали, если и не были знакомы, то по крайней мере знали, что это да, наш, курганский, не знаю его, но в лицо помню, встречал.

«Конечно, конечно, и поручусь за него и помогу, чем надо».

В городе был в те довоенные годы шикарный Базар. На базар ходили как на аттракцион. Кого там только не было! Караваны верблюдов из Казахстана, из Азии, китайские торговцы, уральцы, Алтай, Сибирь – вся торгующая публика собиралась в ярмарочные дни в Кургане. Население города увеличивалось во время ярмарки в два-три раза… Начиналась Курганская ярмарка в конце августа. Бойкая торговля и веселое базарное гулянье шли неделями, до самых холодов. Готовились к этой ярмарке тщательно, в районе Базара строилось целое поселение – шатры, палатки, ларьки, лотки, огороженные стоянки для скота, лошадей, верблюдов.

И цыгане. Цыгане в городе, вокруг города, за рекой, на полях, в перелесках. Шум, гам, песни, концерты, цирковые силачи, клоуны, фокусы. Райское время для пацанов! В базарной бестолковщине всегда находились затоптанные рубли и трешки. С подносов свободно доставались и пробовались мелкие сушеные фрукты, а порой и что-нибудь посолиднее. Было сытно и весело.

Когда в 1942 году небывалое наводнение затопило город так, что по улицам перебирались на лодках, а если где-то и ходили, то только по веревкам – Базар снесло. Снесло все постройки, которые в то время восстанавливать было нечем и некому. Город тогда как будто потерял что-то свое, собственное, именно этому городу характерное. Курган стал другим – суровым, настороженным. Голодным.

Вскоре после переезда отец начал работать на партийной работе, по линии Горкома партии. Он и учился не оставляя работы. Еще бы, такую семью на студенческую стипендию не прокормишь. Вскоре и мать начала работать, старшая сестра Зоя постоянно занята по дому, нам, младшим, была предоставлена полная свобода. Брат Саша быстро сдружился с курганской «улицей», но не затерялся в ней. У него с отцом частенько на эту тему происходили сердитые разговоры, но через три года, когда началась война, отец ушел на фронт, а мы остались одни, знакомство с «улицей» Саше очень пригодилось. Чтобы выжить – надо было добывать. Саша в первые военные годы верховодил у курганской шпаны. А, значит, частенько что-то добывал. И нередко подкармливал нас, младших.

Через год отец получил хотя и небольшую, но свою отдельную квартиру, на втором этаже старого купеческого дома, в шикарном месте, на улице Вольнопожарной, напротив городской «Пожарки», рядом с чудесным парком. В парке были различные качели, небольшое колесо обозрения, громадный вращающийся Гриб – пацанам было где и чем развлечься. И все это, на радость матери и старшей сестры, рядом с домом, легко поглядывать за младшими.

Квартира не очень большая, но достаточная, чтобы нам всем разместиться – общая комната, большая, старых планировок, кухня и спальная комната. Въезжали мы в нее шумно, весело, с друзьями, застольем.

Никто из нас не подозревал тогда, что в этом доме, в этой квартире нам придется прожить долгие, тяжелые годы войны.

К нам иногда переводили людей из других камер. Такая «тасовка», переводы из камеры в камеру, видимо имеют какой-то смысл. Тут и заинтересованность надзирателей и следователей в дополнительной информации, и предотвращение каких-то объединений, сговора, «блоков». Это и нагрузка, испытания и даже наказание особо несговорчивых. Всего здесь есть понемногу. Как-то спросил в камере, что означают эти перемещения. Ответы однозначные – особая «забота» об узнике.

– Ты, Саныч, попал в такое место, где если тебе хорошо, то надзирателю за это плохо.

Но, думается все же, что такие переводы или подселения из соседних камер были вызваны санитарными обработками. Захламили камеру так, что уже одной чистки мало, нужна санобработка, вот и освобождают, расталкивая жильцов по соседям. Андрей особенно боялся всегда вот именно таких подселений: «заразят, гады, отмойся потом»…

Большая часть заключенных в тюрьме – подследственные. Тюрьма переполнена. Поэтому осужденных в камерах держат не долго. Отправляют в колонии, «на зону».

Все те, кто появлялся у нас в камере, строго придерживались установленного у нас порядка. Были и исключения, когда Альберт кого-то из вновь прибывших за своего не принимал. Об этом он заявлял сразу, напрямую – «ты не наш. И долго у нас не будешь». И действительно, такой человек исчезал от нас быстро, иногда в тот же день, иногда чуть позже, через день-два, и эти день-два для него становились настоящей мукой.

Надзиратели у камер постоянно меняются. У них свой, специальный график – сегодня у наших дверей, в нашем коридоре, завтра – в другом коридоре, в другом корпусе, в других службах, в медсанчасти, но через некоторое время снова у нас, в нашем коридоре, у наших дверей.