Мария Панкевич - Гормон радости Страница 20

Сегодня я снова побывала на территории женского изолятора – ходила на свидание к подруге.

Очередь в тюрьму занимают с четырех утра, а в белые ночи – с вечера. В помещение, где принимают передачи, пускают с девяти утра. Там тесно, грязно, но люди надышат – и не так зябко.

Одна старуха все время повторяет: «А в Крестах не так… Это не Кресты, там все лучше!» – и озирается, ища поддержки.

Слишком разговорчивый парень ей поддакивает, увлекается и называет упаковку жидкого мыла фуриком. Он пришел к сестре. Не надо быть семи пядей во лбу. 228-я.

Звучит навязчивый монотонный рефрен: «Одна очередь и на свидания, и на передачи! А в прошлый раз вроде не так было… Так, здесь всегда так… А мыло зачем режут? Представляете, режут мыло! Сигареты берите только в магазине… Труха… И сестра говорит: труха…»

Когда досматривают передачи, портят продукты и крошат сигареты. Это делается не только из соображений безопасности. Так родственников и заключенных вынуждают заказывать еду и курево в дорогом тюремном магазине. Как прокручивают через него деньги заключенных? А какие деньги могут быть у заключенных?

Пожилые женщины, задирая шубы, мочатся в сугроб прямо под каменным забором тюрьмы. Ключей от единственного биотуалета раньше девяти утра не дают. Впрочем, он так загажен, что никто туда и не рвется.

Серые грустные лица по разные стороны решетки. Полубезумные бабы… одни приносят еду в кормушку, другие засовывают, третьи забирают. Наконец проводят на свидание. Люди так волнуются, что путают кабинки. Хоть телефонные разговоры и прослушивают, подруга успевает рассказать: поступающих в изолятор не обследуют по три месяца. В ее камере месяц просидела женщина с открытой формой туберкулеза. Двадцать два человека, на кладбище больше места на покойника выделяют. Часто бывает перебор – камер-то не хватает! – все пользуются одним унитазом, раковиной, тарелками и дышат одним воздухом. Но менты приняли меры, чтобы никто не заболел: отправили матрасы на прожарку! Теперь всей хатой жрут тубозит.

Тюрьма не резиновая, поэтому под камеры переоборудовали следственные кабинеты. Адвокаты и следователи с шести утра занимают очередь на оставшиеся. Так процессы затягиваются на годы. «Год – не срок, два – урок…»

За четыре года «столыпинских» вагонов, пересылочных тюрем, автозаков, СИЗО, судов подруга сильно постарела. Я не сумела вовремя скрыть жалость, и в ее глазах блеснули слезы. Но она улыбнулась.

«Не пропустили маски и крема в передачке! – говорю я ей. – Так и сказали: у нас тюрьма, а не косметический салон!»

«Бог им судья!» – привычно отвечает подруга.

Помолимся.

Спаси меня, грешного,от суда и закона здешнего,от моря Охотского,от конвоя вологодского,от пайки малого веса,от хозяина-беса,от тюремных ключников,от стальных наручников,от этапа дальнего,от шмона капитального,Всем миром молить будем.Аминь.

Колония

Таня отличалась от многих заключенных женщин ровным, доброжелательным нравом и красотой. Ей было чуть больше тридцати, но по ней никогда не скажешь – волшебные свойства героина. Стаж – пятнадцать лет.

Она часто улыбалась. В ее присутствии становилось спокойнее и веселее. К Тане бегали звонить родным на швейку – она не боялась, что запрещенный мобильный телефон отнимет милиция по чьему-то доносу. Мама любила ее и ждала, передавала курочку своего приготовления, сигареты и шоколад.

Таня не первый раз сидела, но ее спокойная уверенность – это было врожденное. Как и Танина царственная походка – неважно, что на ней был тот же зеленый ватник, что и на остальных. Она была красивой и доброй.

До освобождения оставалась неделя. Девушка прошла комиссию, и ее отпускали по УДО домой.

Огромные карие глаза Тани засияли еще ярче, она ждала, очень ждала.

Прошло несколько дней. Женьке, девчонке из Таниного отряда, надо было позвонить и продиктовать очередной список из тридцати пунктов для своего дорогого. Она встретила на галере Таню и сказала, что ей нужна бала-бала-бала-балалайка…. А Таня сказала, что не пойдет сегодня на работу, потому что заболела. Женя посмотрела на нее внимательнее и заметила лихорадочный румянец. Таня пожаловалась, что уже давно неважно себя чувствует, насморк у нее… но мамочка ее вылечит… и что-то еще Жене хорошее сказала.

Вечером ей стало совсем плохо. Она вся горела. Градусник зашкаливал, и дневальная позвонила в дежурную часть, чтобы вызвали врачей.

Была смена Марата Хафисовича, редкого ублюдка, тупого и продажного. У него в колонии работали два сына, одного из них звали Хафан, второго – Ренат. Оба были такие же недоумки, все в папочку.

Лекарства в колонии заключенным нельзя держать «на руках». Марат Хафисович сначала требовал от зэчек жаропонижающие препараты, потом сказал, что не будет вызывать «скорую» («Ебаные наркоманки, одной больше, одной меньше»). Таня от жара ничего не понимала и, держась за распухшую голову, жалобно выкрикивала: «Мама, мама!» и ее телефонный номер. Пока могла говорить.

Когда она умерла, приехали врачи. Они сказали, что, если бы «скорую» вызвали вовремя, гной не попал бы в мозг и Таня осталась бы жива.

На утренней проверке Марат Хафисович сказал:

– Сдохла ночью наркоманка ваша. Не могла дотерпеть до воли! – Помолчал и добавил: – Врачи говорят – передоз! Смотрите у меня! Никакой наркоты!

Строй ответил матом, гулом и стебом. Не пахло там передозом. Не с Хафисыча мозгами такие диагнозы ставить, получше него специалисты сидят.

Он, сотрудник ФСИН, сам убил человека, молодую женщину.

Через несколько дней его вынудили уволиться. Без него проблем в колонии хватало – сам хозяин был под следствием за взятки.

Хафисович вернулся без погон, набрал себе со склада мешок картошки и грустно удалился.

Танина мама приезжала в колонию. Расспрашивала о последних минутах жизни ее единственной дочери.

А мне долго, долго не верилось, что веселой и отзывчивой Тани больше нет.

Хорошая девочка

Много часов подряд из камеры изолятора временного содержания раздавался женский плач. Усатый пожилой мент все же открыл кормушку.

– Чо воешь? – поинтересовался он дружелюбно. – Плохо?

– Сердце… Давление… У меня аллергия на табачный дым… О господи, за что мне это! – рыдала невысокая женщина лет тридцати. Ее можно бы было назвать симпатичной, если бы не красное распухшее лицо. – Как страшно!

Мент вздохнул, принес корвалола и накапал немного в железную кружку.

– Что натворила-то? – спросил он. – Первый раз, что ль?

– Первый, первый, первый! – затряслась снова женщина. – Никогда я ничего не украла в жизни. Не курю, не пью, у меня ребенок! Я не воровка!

– Ну, значит, суд отпустит, – недоуменно хмыкнул мент. – Может, уйдешь на подписку. Побереги здоровье, толку-то от твоих стонов…

Женщина приподнялась со шконки, подошла к двери и села на корточки у кормушки. Мент отпрянул с матерным возгласом, но увидев, что она просто смотрит на него, подошел снова.

– Ты резких движений не делай! – предупредил он. – А то получишь кормуханом по роже случайно. Что случилось-то у тебя?

– Я работала. – Женщина заговорила быстро и сбивчиво. – Сама в Купчино живу. Ребенка надо кормить. Мужа нет. Пошла нянечкой в богатую семью. У них тут огромная квартира, на Восстания. Ребеночек хороший, я с ним гуляла, играла, ребеночек мне нравился. А вот Катя… Катя – жена мужа своего богатого. Какая роскошь у них! Никогда такого не видела! На ребенка ей наплевать – пришла вечером из ресторана, шубу на пол в прихожей кинула и спать. А какая шуба! Мне за всю жизнь на такую не заработать! Утром драгоценности и косметику разбросает по всему дому, заданий надает – села в спортивную машину и помчала. А я по морозу с коляской, с ее ребенком…

– Позавидовала… – протянул мент.

– И Бог наказал меня, затмил мне разум! – закивала женщина.

– Будешь рыдать – закрою кормушку… Чо ты спиздила-то? Шубу?

– Деньги! – шепотом сказала женщина. – Пять тысяч рублей одной купюрой.

Мент сложился пополам от смеха, а она опять завыла.

– Господи, какой грех… Как стыдно! Бес попутал меня… Не хотела же брать сначала! А потом такое зло меня на Катю взяло! Она опять все раскидала. Я шубу поднимаю, а на полу деньги рассыпаны, много! Я сначала все сложила и убрала ей в карман. А потом думаю: да хоть своему маленькому фруктов зимой куплю, от нее не убудет! Взяла одну бумажку, убрала под одеяльце и вывезла в коляске с ребенком Катиным из дома. А у них, оказывается, камеры стояли в коридоре, прямо в квартире. Возвращаюсь с прогулки, дома уже милиция. И забрали меня сюда…

– Ты пойдешь на подписку! – уверенно говорит мент. – Я двадцать лет работаю. За что тебя сажать-то!

– Это вы специально говорите! Меня посадят! Я боюсь зэчек! Они меня изнасилуют! У меня брат недавно умер… О боже, боже! На всю жизнь урок!