Михаил Липскеров - Белая горячка. Delirium Tremens Страница 22

– Как тебя зовут? – спросил Почти ровесник.

– Мэн, – ответил Мэн и тщеславно добавил, хотя его никто не спрашивал: – Сценарист мультипликации.

Обитатели приподнялись на подушках.

– А моя профессия – слесарь, – сказал Почти ровесник, – и фамилия моя тоже – Слесарь.

– Хохол он, – пояснил Один из пожилых.

– Мне это до лампочки, – ответил Мэн, – хоть турок.

– Не скажи, – ответил Один из пожилых. – Мы их кормили, кормили, а они – нас… Кравчук, Беня Эльцин и Шушкевич… Все продались ЦРУ.

– И Моссаду, – добавил Мэн.

– Какому Моссаду? – спросил Один из пожилых.

– Такому. Израильскому. Кравчук продался ЦРУ, а Беня Эльцин и, обрати внимание на фамилию, ШУШКЕВИЧ, – Моссаду.

– Это ты верно понял, – переварил услышанное Один из пожилых. – Ну, ты сам еврей, а вы – народ умный. Так что все продались! ЦРУ и Моссаду.

– Все, кроме тебя, – сказал Слесарь.

– Верно сказал!

– Потому что ты на х… никому не нужен, – спокойно и с удовольствием проговорил Слесарь.

Один из пожилых возмущенно пукнул, отвернулся к стенке и демонстративно захрапел.

– А какие мультики у тебя есть? – спросил Слесарь.

Мэн не без удовольствия назвал пять из без малого сорока своих мультфильмов. Слесарь распахнул глаза, а оба пожилых разом их открыли.

– Мой сын на них вырос, – сказал Один из пожилых.

– И мой, – сказал Слесарь.

– И моя внучка каждый раз их по телевизору смотрит, – проснулся Перебинтованный.

– А кто у вас дети? По профессии? Ну у тебя – слесарь, – сказал он Слесарю. – А у вас?

– Мой, – гордо сказал Один из, – второй секретарь энского обкома КПРФ.

– А моя внучка… эх, говорить не хочется, – плечевая. На Минском шоссе. Отца она не помнила, а мать ее – дочка моя – пьет.

– Странная вещь получается, – раскинул мозгами Слесарь, – на одних и тех же фильмах выросли слесарь, второй секретарь обкома и плечевая проститутка. Как понять? – спросил он Мэна.

Мэну такой вопрос никогда не приходил в голову. Поэтому ответил он не сразу, а после некоторой работы мозга:

– Волшебная сила искусства! – веско сказал он.

Оба-два пожилых удовлетворились этим ответом, а Слесарь – не очень. Это Мэн понял по его глазам – недоуменно-покорным, как у всех пожилых рабочих, привыкших внешне достаточно покорно принимать все, что им говорят более Образованные, но оставаясь при этом себе на уме. Поэтому Мэн не особенно удивился, услышав от Слесаря слова:

– Это ты верно сказал насчет волшебности. Она такая штука, что никогда не знаешь, куда эта волшебность тебя развернет. То ли царевна из лягушки, то ли блядь из царевны… Чайку попьешь, Мэн? Водочки не предложу, потому что нет и нельзя.

– Отчего не попить, – согласился Мэн с искренней симпатией к Слесарю. И пока тот возился с кипятильником, Мэн вспомнил случай двадцатилетней давности, когда Мэн встретил на своем пути приблизительно такого же Слесаря…

В начале восьмидесятых, когда Мэну было неуемно, он не шел разделять свои горести к близкому другу, не бросался к чистому листу бумаги, чтобы излить на него свои печали и тем избавиться от них, а шел к ближайшему магазину и за стаканом портвейна обо всем рассказывал первому встречному алкашу. Очевидно, на это было две причины. Первая, наверное, состояла в том, что близкий друг куда-то спешит, на бумаге Мэн в основном врал, а первый встречный алкаш никуда не торопится, и ему незачем лгать, потому что он – первый встречный алкаш.

Но основное все-таки в том, что Мэн с алкашом говорят на разных языках, а потому с большим вниманием относятся друг к другу из естественного желания узнать для себя что-то глобально новое, в то время как единомышленники получают друг от друга только нюансы, детали, дополнения к чему-то главному, которое им хорошо известно. Когда ты голоден, нужно мясо, а не гарнир сложный к этому самому мясу.

Вот поэтому Мэна и тянуло к пожилым алкашам, а их тянуло к Мэну, и они все друг другу могут рассказать при первой встрече.

Подойдя к магазину без десяти восемь утра, Мэн сразу увидел этого пожилого алкаша, которому он все сегодня расскажет, алкаша, который с искренним сочувствием возьмет в себя мэновы проблемы, и Мэн хоть на какое-то краткое мгновение сможет тихо и облегченно вздохнуть.

Он стоял уверенно и с достоинством, не суетился в ожидании открытия магазина, а ждал, когда обратятся к нему, чтобы самому сделать выбор по вкусу, чтобы на свои полтора рубля получить не только физическое, но и духовное удовлетворение. В руках у него была свежая «Московская правда». Он тоже заметил Мэна. Очевидно, Мэн соответствовал его представлениям о сегодняшнем утре, потому что на вопросительный взгляд, молча кивнул, протянул руку за деньгами, неторопливо направился во двор к служебному ходу в магазин и через несколько вполне коротких минут появился с завернутой в «Московскую правду» бутылкой.

Они проследовали на детскую площадку, которой из-за раннего часа еще не настало время соответствовать своему назначению, и сели на край песочницы под некогда весело раскрашенный грибок. Пожилой алкаш вынул из кармана завернутый в носовой платок чистый стакан, зубами сорвал с бутылки полиэтиленовую пробку, аккуратно налил в стакан портвейн и протянул его Мэну. Затем он налил себе, укрепил бутылку с остатками в песке и выпил. Облегченно вздохнув, он вытащил из кармана пачку «Примы», протянул ее Мэну, а Мэн протянул ему Winston.

Тем, кто курит «Приму», хорошо. Их сигареты подорожали всего на две копейки, в то время как курящим американские сигареты пришлось значительно тяжелее. По полтиннику! Да две пачки в день! Это существенно.

Через минуту-другую портвейн прижился, всосался в кровь и мозг, расслабил мышцы и придал мэнову языку столь необходимую ему откровенность.

– Тебя как зовут? – спросил Мэн.

– Трудящийся. А вас?

– Мэном. Понимаешь, Трудящийся, что-то все у меня вчера рухнуло.

– Что «все»?

– Женщина у меня была… Вот…

Трудящийся тактично молчал. Он не торопил Мэна, у него не появился в глазах тот жадный блеск, который наверняка бы возник у мэновых приятелей, вздумай он рассказать им о чем-нибудь подобном. Но Мэн им никогда ни о чем таком и не рассказывал. Потому что ему не нужно было знать ничьего отношения к подобным его историям. Потому что ему нужно было просто рассказать, чтобы в рассказе определить свое собственное отношение ко всему, что с ним произошло.

– И мы с ней вчера разошлись…

– Ага, – отреагировал Трудящийся, – и у меня с квартирой какой год неразбериха…

– Кто может знать, – продолжал Мэн свою историю, – для чего мы встретились, кому нужно было ничего не значащим отношениям потихоньку взрывать наше равновесное существование, кто был заинтересован в том, чтобы так точно выстроить драматургию наших отношений, кто нажал на спуск висевшего в первом акте ружья, чтобы одна-единственная пуля шарахнула во многих, и многие носят боль от этой одной-единственной пули.

Ах, это лето!.. Я так хочу, чтобы лето не кончалось… Кончилось, никуда не денешься. С непрекращающимся свиданием, с невозмутимым Барменом, с кофе на набережной, с широким морским пляжем, на который так не хочется выбираться, потому что полуторная кровать, и та была чересчур широка для нас… Ты когда-нибудь, Трудящийся, находясь на море, не смотрел на небо с надеждой на дождь, чтобы было законное основание не идти купаться?..

– Не помню, Мэн, я на море никогда не был.

– То-то и оно. А вот я смотрел. И малейшее облачко, в грустном одиночестве болтавшееся возле пыльного горизонта, было веским поводом, чтобы улыбнуться друг другу, вздохнуть и, несмотря на полное отсутствие сил, продолжать любить с перерывами на завтрак, обед и ужин. И так две недели.

– Что?! – в изумлении спросил Трудящийся. – Каждую ночь!?

– Я ж тебе говорю: с перерывами на завтрак, обед и ужин.

– Ну вы, Мэн, даете! Питались, наверное, хорошо?..

– Не помню, Трудящийся… Что-то ели, конечно… Да какая, собственно, разница?

– Как – какая? В питании вся сила. Я вот, к примеру, питаюсь нерегулярно, так что, если Моя меня ночью оттолкнет для порядка, я и рад. Тут, правда, не только питание виновато. Еще и винище проклятое. Сам выбирай: либо пей, либо хухры-мухры.

– А ты не пей, Трудящийся.

– Легко сказать, Мэн… Я вот с вами выпил с утра, с новым человеком поговорил, у меня мозг до обеда занят. Днем обратно выпью, обратно с новым человеком поговорю. Вечером – известное дело. Домой приду и спать. Чтобы семейству не мешать. У меня одна комната на пятерых. Который год в первоочередниках стою. Но вот ведь какая заковыка. Как моя очередь настает, все какой-нибудь более нуждающийся находится. Вот в прошлом году мой ордер одному отдали…

– Как так – отдали? Да я бы на твоем месте!..

– Понимаете, Мэн, у него – положение. К нему иностранцы ездют. Ему нельзя мордой в грязь перед ними. Он же не себя, он страну представляет, всех нас. Вот ему мой ордер и отдали.