Михаил Липскеров - Белая горячка. Delirium Tremens Страница 23

Мэн закипел от злобы, у него возникло острое сочувствие к Трудящемуся… И он тут же почувствовал себя русским либералом, от всей души сочувствующим «простому человеку из народа», с охотой говорящим об этом сочувствии, но не имеющим ни возможности помочь, ни даже понимания, как это сделать.

Все русские либералы возмущаются существующей несправедливостью, и все по мере своих слабых, а иногда и не слабых сил служат этой несправедливости. И никоим образом не борются с этой несправедливостью, ибо борьба с несправедливостью для них страшнее самой несправедливости, потому что переводит их из разряда либералов в разряд революционеров, а это для либералов опаснее всего, так как при этом они сами могут пострадать от несправедливости, что их, конечно же, устроить не может. Они оправдывают себя тем, что переделать мир им никто не позволит. Но не хотят переделывать себя. Ведь это – слишком простая задача, за решение которой при кажущихся потенциальных возможностях просто стыдно браться.

Вот и слоняются они по не переделанному ими миру, не переделанные сами, купаются в этой мучительной несовершенности и ложатся спать, вполне довольные собой.

Такие вот мысли посещали Мэна в восьмидесятые…

– Да вы не волнуйтесь так, Мэн, – успокоил его Трудящийся, – иначе никак нельзя. Если между мной и страной выбирать…

– Да, Трудящийся, выбирать надо. Это давно решено. Еще когда Господь сказал Адаму: «А от этого дерева не ешь, иначе умрешь». Вот с тех пор все и мучаемся. Легко, когда нет выбора, когда все за тебя решили. Самому-то тяжело. Обязательно что-нибудь потеряешь. Все в одной ладони не помещается. А терять не хочется.

Летом потому и было все прекрасно, – продолжил он свой рассказ, – что нам не нужно было выбирать. За пределами нас двоих ничего не существовало. То есть теоретически-то все было, но по нашим ощущениям не имело никакого отношения. Впрочем, так было только первую половину нашего замкнутого времени. С начала второй начал подкрадываться страх близкого конца. Мы не говорили об этом, но к нашей безмятежности стала примешиваться какая-то злость. Как будто мы не могли простить друг другу того, что будет после нашего возвращения. Как будто мы мстили друг другу за еще несовершенное взаимное предательство.

И все это было прекрасно. Она – маленькая, такая белая, несмотря на солнце, и Мэн, высокий черный джентльмен, с успехом цепляющийся за остатки молодости. Они так хорошо смотрелись рядом друг с другом и так хорошо смотрели друг на друга, что все, даже приятельницы мэновой жены, не могли их осудить. Не говоря уж о подчиненных ее мужа. Все, кто отдыхал с ними, практически все, зависели от него. Вообще, казалось, что в отношении к нему все были единодушны. Приятно, когда начальству наставляют рога. И чем ветвистей рога, тем приятнее. Эта нелюбовь к начальству неистребима в русском народе, даже если начальство по всем позициям замечательный человек.

– Это верно, Мэн, – согласился Трудящийся, – начальство оно и есть начальство. За что его любить? Хотя ведь и начальство когда-то было нормальным человеком. А теперь оно – начальство и тоже от себя не зависит. Вот я, к примеру. Мой бывший начальник СМУ. Когда я еще работал. Мне было совсем уже квартиру выделили, а он ее одному из треста отдал. Наши из завкома трепыхнулись было, но он им живо все объяснил. От этого треста все наше снабжение зависело. А от этого снабжения – план. А от плана – премия. Живая копейка. Всему СМУ. И уж как тут выбирать. Мне – квартиру или всему СМУ – премию. Я – один, а народу – сотни. И он тут кругом прав. От него и зависит, и не зависит. Понимаю, а не люблю.

– А этот, из треста?..

– Что – этот из треста?.. Тут все понятно. Если у тебя что есть, с чем у других туго, то как же за это не получить. Это все понятно.

– Но ведь это же не его!

– Какой-то вы, Мэн, странный. Конечно, не его. Но его же мало! Так кому дать!? Тому, кто тебе соответствует, или другому?.. То-то и оно. А я – что… Меня много, а квартир мало.

Убежденность Трудящегося в правильности того, как с ним поступили, потрясла Мэна ненадолго. Уже через секунду он вспомнил десятки примеров из жизни своих глубоко порядочных знакомых, которые ничем не отличаются от одного из треста.

Знакомая Мэна, ведающая путевками в один дом творчества, преподаватель иняза, главный редактор одного издательства…

Сын мэновой знакомой поступил с помощью знакомого Мэна в иняз. Без взятки. Знакомый Мэна просто отдыхал в доме творчества. Там он переспал с женой директора магазина, у которого отоваривался знакомый главный редактор, в результате чего он, главный редактор, издал вне очереди книгу некоего писателя, который находился в приятельских отношениях с женой одного большого человека, у которого уже все есть, но который ни в чем не может отказать своей жене, находящейся в приятельских отношениях с мэновой знакомой, ведающей путевками в дом творчества.

Милые были времена. Кому чего нужно, того мало, а иметь хочется. И для этого надо было СООТВЕТСТВОВАТЬ. И это уже давно не считалось непорядочным. Как, впрочем, и в наши дни. Потому что в нас уже въелось, что человек, имеющий власть над чем-то, чего у других нет, получает карт-бланш на право быть неправым.

– Да, – сказал Мэн, – Трудящийся, я тебя понимаю.

– Чего уж тут не понять… А мне соответствовать нечем. Так что у моего начальника выбор был один. Все ясно.

– Да… – протянул Мэн и продолжил свое: – И у нас выбора не было. После лета каждый из нас был вынужден вернуться на круги своя. Она – к мужу, я – к семье. Где без меня рухнет все человеческое существование. (А может, я преувеличиваю?..) Эх, если бы можно было иметь двух жен сразу, да еще чтобы они не мучались от существования друг друга. Тогда бы всем было хорошо. И мне, и им, и моим детям. Да и она, очевидно, хотела бы сохранить и меня, и своего мужа. Который не сделал ей ничего плохого. Единственный недостаток моей жены и ее мужа, это то, что, кроме них, мы любим еще кого-то. Так почему они должны расплачиваться за наши полово-душевные рефлексии?.. Поэтому-то после лета мы и расстались. Правда, не надолго.

Мимо них прошел лейтенант милиции.

– Сидишь, Трудящийся? – необязательно спросил он.

– Сижу, – также необязательно ответил Трудящийся.

– Ну-ну, – удовлетворенно сказал лейтенант, – а то смотри…

«Что – ну-ну, что – а то смотри?» – подумал Мэн про себя, то есть про Трудящегося, и тот, как бы услышав мэновы мысли, сказал:

– Да нет, он вообще-то ничего мужик, работа у него такая…

– Какая у него такая работа?

– Ну, смотреть, чтобы не выпивали, где не положено. Это правильно. А то народ по подворотням, по скверам или, как мы, по детским площадкам выпивает. От этого все безобразия. А если бы выпивали, где положено, все было бы тихо, путем. Там обстановка не позволяет безобразничать.

– А если ты все так хорошо понимаешь, что ж не пьешь, где положено?

– А наценка?..

Вот тебе и раз! Оказывается, чтобы все было тихо и путем, Трудящимся просто-напросто не по карману. Это Другие могут позволить себе насандаливаться по рюмочным, барам и кабакам и в полуразобранном виде на такси добираться до своего приличного дома. А у них нет денег на кабаки, вот они и выпивают дешевого портвейнового вина, тут же блюют от этой санкционированной отравы и заваливаются где-нибудь по пути домой. (Все-таки есть что-то в дурацкой идее, что бытие определяет сознание.)

И Мэн еще противопоставлял себя ее высокопоставленному мужу, считал себя чище, благороднее его, потому что мучался от несправедливости бытия, а он – нет. Результат мучений Мэна и его немучений абсолютно одинаков. И нет никакой разницы, на каком виде транспорта они проезжали мимо него: на персональном или общественном. Оба равно бесполезны для него. Мэн даже пришел к выводу, что ее муж порядочнее Мэна в его бесполезности. Ведь муж просто не знает о существовании конкретного Трудящегося. Он ему также неизвестен, как и цена на хлеб. Знает из газет, что цены на хлеб и на метро остаются много лет прежними, но вот какими, не помнит.

А Мэн помнил, да и Трудящихся повидал на своем веку предостаточно, и тем не менее оставался от них в стороне все из-за того же паскудного русского либерализма…

– Да… Так о чем я говорил, Трудящийся?

– Вы расстались, правда, ненадолго.

– Верно. Как только мы случайно увиделись, все началось сначала. Только летние две недели спрессовывались в шесть-семь воровских часов. За эти шесть-семь часов мы испытывали и счастье встречи, и бешенство страсти, и мягкую нежность и ненависть при расставании. И эта напряженка чувств вскорости заставила нас опять расстаться, потом от невозможности одиночного существования сойтись вновь, вплоть да вчерашнего дня, когда мы разбежались окончательно.

Мы шли по демократичным неанглийским аллеям Филевского парка, мимо проезжали милицейские патрули, охраняющие то ли нас, то ли несуществующую секретность номерного предприятия, да торопились по каким-то неведомым делам извечные старухи с клеенчатыми кошелками.